Струны памяти - Ким Николаевич Балков
— Будет тебе, дядя Федос…
Он с недоумением глядит на меня: чего будет-то?.. А потом в глазах у него появляется что-то непривычно мягкое… Чудится, разглядел он в моей душе такое, что пришлось по нраву, и голос у него делается беспокойным и ласковым, когда он говорит:
— Хороший ты парень!..
Я ухожу от Федоса Бесфамильного с чувством тревожным и сильным, которое заставляет думать о таком, что прежде и в голову не могло прийти… Но если бы теперь у меня спросили, что же в тот раз меня взволновало и что делалось в душе моей, я, пожалуй, не ответил бы… Кто не видел, как бежит ручей по долине?.. Журчащий и бойкий, выблескивает белыми языками на солнце. Но столкните камень и загородите ему дорогу, и он остановится, смолкнет приветливое журчание и что-то тягостное, почти живое вы ощутите в его смятении, и не сразу он найдет себе новую дорогу, а будет еще долго рыскать, метаться…
— Ты почаще заглядывай. Не забывай…
Я иду по улице и недоумеваю: «Заглядывай… не забывай…» С чего бы он вдруг?.. Уж не заболел ли?.. И опять мне становится жаль его, и я долго нахожусь под впечатлением этого чувства. Мне теперь кажется, но, может, я ошибаюсь, что уже тогда я разглядел в Федосе Бесфамильном что-то слабое и робкое, и это так сильно подействовало на меня, что я на какое-то время перестал понимать его.
Но скоро все стало на свои места. Я не видел Федоса Бесфамильного с неделю: ходил с отцом в соседнюю, верст за сорок, деревню, угнали бычка в обмен на племенную телку. Подзадержались… У отца в деревне нашлись знакомые: сегодня гостим в одном доме, завтра — в другом… А когда вернулись, первое, что я услышал от Дугара, — его рассказ о Федосе Бесфамильном, и я, не умея сдержать радости, говорю:
— Вот это я понимаю. Вот это по-нашему. А то придумал — нагонять на людей тоску.
— А было так… Поздно вечером шел Федос Бесфамильный с конюшенного двора и возле магазина увидел спящего мужика. Растолкал его: пьян, что ли?.. «Пьян, — говорит мужик. — Дай поспать…» — и опять валится на нижнюю приступку крыльца. Федос Бесфамильный постоял над ним, подумал, а потом взял его под мышки, поволок на свое подворье, приговаривая: «Непорядок это — спать на улице среди бела дня…» А на подворье у Федоса Бесфамильного стоит амбар, бывший хозяин дома держал в нем колхозную сбрую, а теперь амбар пустует, дверь распахнута, и туда залетают ласточки, кричат…
Федос Бесфамильный затащил пьяного мужика в амбар, подпер дверь палкою, а утром приходит, интересуется: как спал да не скучно ли было?.. Мужик хотел обидеться, но увидел в руках у Федоса Бесфамильного кринку холодного молока, и — отлегло у него от сердца: дай-ка испить, душа горит…
Отпустив мужика, Федос Бесфамильный пошел в сельсовет. Долго держал председателя беседою, так долго, что в приемной, чего после смерти тетки Елены еще не было, начала скапливаться очередь. А когда вышел оттуда, лицо у него было чернее тучи, к нему с расспросами: чего ты?.. И Федос Бесфамильный остановился посреди приемной, сказал с грустью:
— Вроде умный мужик, председатель-то, а не понимает своего интереса. Я нее хотел самую малость: чтоб из моего амбара сделать кутузку. Места там, я высчитал, человек на десять хватит, а на дверь можно замок нацепить.
— Зачем?.. — спрашивают.
— Как… зачем? — вроде бы удивился даже. — Для порядку, конечно. Выпивохи как узнают про амбар-то, про кутузку-то, в момент присмиреют. Кому охота ночевать на соломе?.. — Вздыхает: — А председатель-то… Чего, говорит, лезешь не в свое дело, ты больше не милиционер. Во как, а?.. Но да я ему ответил!.. Пускай, говорю, и нету на моих плечах милицейских погонов, а я все одно милиционер, потому что я в душе милиционер, и этого ты не отымешь у меня ни в каком разе. А еще сказал: писать буду кляузы на твою точку зрения. Вредная она, думаю, с какой стороны ни подойти…
И писал, знаю. И в райцентр писал, и в область, и еще куда-то… И к мужикам, случалось, приставал прямо на улице: ты чего, опять пьяный? В амбар захотел, под замок?.. Мужики злятся, но отмалчиваются до поры до времени, выжидают свой час…
Я и теперь хорошо помню тот день, душный, и листья березы, которую отец посадил под окном нашего дома, не пошевелятся, бледно-зеленые, скучные, обвисают по стволу. Выхожу из дому. Гляжу, как по улице медленно тянется колхозное стадо. Потом иду к Федосу Бесфамильному. А он лежит в постели, и белая тряпка у него на голове, и пацаненок Митя сидит на его кровати.
— Уж не заболел ли, дядя Федос? — спрашиваю.
Жена Федоса Бесфамильного выходит из кухни, говорит сердито:
— Заболеет, жди… По собственной дурости страдает. Мужики вчера побили его. И, надо думать, поделом. Не будет лезть в каждую дырку.
— Побили?.. — Не верится даже. Хотя отчего же? Чувствовал, добром это не кончится.
— А-га, побили, — говорит Федос Бесфамильный, выпрастывает руку из-под одеяла, подзывает к себе. Жалуется: — Для их же пользы стараюсь, а они… Жалко. Не поняли. — У него загораются глаза: — Может, я не так объяснял?.. Может, надо по-другому?..
— Зачем это тебе, дядя Федос? — говорю. — Пускай уж…
— И ты туда же?.. — огорчается Федос Бесфамильный. — Но нет, я не отступлю. Не имею права.
Жена устало смотрит на меня:
— Вот заладил: не отступлю… право… Да кто дал-то тебе такое право? — Идет на кухню. — Уеду я отсюда, заберу Митьку и уеду. Стыд-то!.. В улицу и не покажись, в глаза смеются…
Федос Бесфамильный провожает жену беспокойным взглядом, а потом начинает говорить о милицейской службе. И так это складно у него получается, так при этом блестят глаза, что я начинаю понимать: худо ему жить без дела, которое пришлось по душе, и я говорю:
— А не пойти ли тебе, дядя Федос, снова в милицию? — Но, увидев недоумение в его глазах, тут же добавляю: — Ну, не в ту, которая тебе вычистила, — в другую…
— А другой у нас нету, — говорит Федос Бесфамильный и снова начинает рассказывать… Он будто заново переживает все, что было с ним когда-то, и радуется, и огорчается, и страдает… И я догадываюсь, что зовет он меня к себе
