Дмитрий Урин - Крылья в кармане

Достоуважаемые магистры, академики, бакалавры, доктора, профессора, доценты, а также прекрасные дамы, здесь находящиеся, — начал свою речь седобородый муж ученый, открывая всемирный конгресс в стенах всеевропейской академии. — Победоносное шествие исследующей, предвидящей и созидающей человеческой мысли продолжается. Еще один отрезок времени, еще один участок величавого пути науки пройден, и ученые люди, увенчанные лаврами и терниями, собрались в настоящее время здесь, чтоб рассказать миру о своих достижениях, ибо они принадлежат всему человечеству.

Передо мной сидел очень небольшой кусок человечества. Я видел бабу с ребенком — она безвыразительно смотрела на меня, выкатив унылые глаза русской богородицы, и придерживала свою правую — налитую, устойчивую — грудь. Прильнув к ней, ребенок сосал молоко, еле слышно чмокая. Я видел мужика Савельева-младшего с косой в руках. Окаменев, как на уездной фотографии, он смотрел на меня и слушал меня всеми силами. Я видел Настасью, тихую и пылающую, излучающую любовь. Я видел всю Балайбу.

— Достоуважаемые магистры, академики… Что ж, товарищи колхозники! Вам объяснять, как убирать хлеб, не надо. Вы это лучше всех профессоров знаете. Однако же давайте тут запишем, из чего состоит уборка.

Я показал пятерню и, помахав ею, как фокусник, загнул мизинец:

— Скашивание. Раз. Связывание хлеба в снопы. Два! — я загнул безымянный. — Складывание снопов в копны. Три! — я загнул средний. — Подвоз снопов к молотилке или же к тому месту, где молотят цепами. Четыре! — я загнул указательный. — Сама молотьба. Пять! — я загнул большой и поднял кулак, как часть ротфронта. — Теперь же, товарищи, ясно, что гораздо быстрее и выгоднее, если все эти пять действий, или же операций, сделает одна машина. Скашивает машина хлеб и тут же его обмолачивает. Такая составная, комбинированная машина и называется: комбайн. Комбайну в куцем личном хозяйстве делать нечего. Ему нужны обширные поля. Такие поля могут быть в двух случаях: или трудящиеся мужики соберутся артелью, сложат землю и сложат силы, или же вернутся помещики, землю отберут и на своем большом хозяйстве…

— Без глупостей! — сказал Василий. — Объясняй комбайн. Не касайся международной политики.

В это время вскочил Пушкин:

— А кто их пустит, интересно знать? Кто допустит, извините, — простое слово? Кто?

Как сила порожистых рек напрасно текла века за веками, не собранная лопастями гидротурбин, не существующая, а так просто — пейзаж, река, поток, время, — так сила злобы, сила жажды, сила жизни этих людей уходила в пустоту века за веками, словно звон колокольный, тающий в просторах.

Теперь эти силы собраны. Комбайн движется. В сборе одного урожая он блестит ножами и тарахтит барабанами молотилки — огромный танк завоевателей мира, социальный и технический, трудовой и придумывающий: коммунистический комбайн.

Я продолжал.

Было тише, чем в церкви. Мне казалось, что каждое слово мое доходило до сознания каждого балайбинского крестьянина.

— Эти машины будут у нас, — сказал Василий. — К весне будут.

Мужики глубоко вздыхали, молча смотрели на нас и не смотрели друг на друга.

Вдруг к столу подошел старик Холмогоров.

— Иди спать, отец, — сказал Василий.

— Постой, постой, — отец вытирал жаркий пот со лба и трезвел, выпрямляя спину.

Неожиданно, но резко он выпрямился и закричал:

— Люди! Еврея надо арестовать! — и схватил меня за руку.

Василий оттолкнул его. Он упал, сразу поднялся и снова закричал:

— Отцов бьют! Отцов!

Тогда к Василию подошел один из соседей и сказал тихо:

— Не трожь отца.

— Не трожь отца! — загудел кто-то в заднем ряду, и все зашумело.

— Не трожь!

— Отца не трожь!

— Отца!

Собрание зашевелилось, и жаркий ветер загулял по комнате, в ее шуме.

Я еще не отдышался после речи и не понимал всего, что происходит.

Когда все успокоилось, старик Холмогоров двумя руками стискивал мою худую руку у кисти, а его, полуобняв, оттягивал от меня председатель Горлов.

— За что ж его арестовывать? — спрашивал Горлов. — Объясни людям, психический старик.

— Обманывает народ машинами! — кричал старик. — Некрещеный человек путает мужиков. Пусть посидит, пока те машины приедут. Пусть сгниет на вечной каторге!

— Тебя кто поил? — покрывая все, закричал Василий. — Жена платоновская? Кулаки? Кто поил? — и, круша все и всех, разъяренный и страшный, он бросился на отца.

— Отца не трожь! Отца! — снова закричали в задних рядах, и передние ряды подались вперед, словно их давили сзади. Бросились на Василия, на старика, на меня, друг на друга, какой-то разряд бросил всех в эту свалку.

— Бей его трактором! Трактором! — выделялся голос, пискливый, как у скопца.

Любите ли вы превращения? Убежден, что любите. В погоне за превращениями ненасытное человеческое любопытство заполняет балаганы фокусников, стоит за спинами художников и толпами окружает маляров, превращающих серые заборы в голубоватые. Иной скептик знает все мировые законы, а глядишь, останавливается у окна, когда квартирная хозяйка выливает во двор черную воду из эмалированной миски и тряпкой моет миску у дождевой бочки. Он с увлечением смотрит на посудину, которая только что была рябой, в грязных полосах и крапинках, а вот уже стала белой, блестящей, эмалированной.

Между тем все сущее превращается — растет, сгибается, морщится, набухает, меняет цвета, голоса и запахи. Трудно, однако же, уследить за медлительными процессами природы. Оттого, может быть, мы и любим фокусников, у которых роза растет на глазах у почтеннейшей публики, а ребенок превращается в бородатого мужчину в три счета — эйн, цвей, дрей, — и заборы у маляров становятся другими, только проведешь мягкой кистью по грязному дереву, — между тем человек седеет незаметно, деревья покрываются почками постепенно, а явления эти достигают сознания сразу, настигают вдруг: проснешься как-нибудь, откроешь ставни, а на дворе весна, листья молодые, светло-зеленые и маленькие, — посмотришь в парикмахерской в зеркало, а ты уже совсем седой. Ты ли это? Ты! Пусть дома на столе стоит карточка, где ты в курточке сидишь с мамой в плетеном кресле и читаешь какой-то фотографический альбом. Ты ли там? Нет, не ты.

Если бы сейчас был вполне развернутый социализм и после трех-четырехчасовой работы можно было бы свободно искать свое призвание, я отдал бы свою жизнь наблюдению за медленностью природы. Я бы часами, днями, ночами сидел над стеклянной банкой и следил за тем, как какая-нибудь тварь растет, меняется и увядает. Сам бы линял, морщился и увядал за это время, но глаз бы не отрывал.

Рыжий Алексеев из Балайбы рассказывал мне, что он решил проследить, в какие дни растет его двенадцатилетний сын. Для этого он сделал зарубку на двери в рост мальчика и каждое утро подводил его к этой зарубке. Полгода мальчик не рос. Алексеев разозлился и бросил примерку. Месяца три спустя он вспомнил о ней и подвел сына к зарубке. По его словам, мерка поднялась сразу на четверть аршина. Думаю, у Алексеева произошла ошибка. Человек не останавливается на полгода. Однако оторваться хоть на время, для того чтоб увидеть превращение, очевидно, необходимо.

Это правило сохраняет свою силу и для социальных превращений — самых необычайных превращений из всех, какие я знаю.

Мы организовали колхоз «Справедливый путь марксизма». Много встретилось на нашем пути недоверия, робости, упрямства. Спустя некоторое, очень короткое время после организации мы покинули колхоз. Мы работали в разных местах Советского Союза, между тем над землей прошла зима, весна, лето. В колхозе засеяли все поля, подняли триста га целины, и, пока вырастал хлеб, пока он зрел и наполнялся, балайбинцы так изменились, что я, пожалуй, растерялся бы, если бы такое превращение увидел в один день, как у фокусника.

Все это написано здесь для того, чтоб никто не пугался дикости, может быть варварства, во всяком случае — прославленного истинно русского духа, который исходил из Балайбы в дни нашего пребывания там.

Надо помнить, что это первый период. Землю засевают — она черная, снимают хлеб — она золотая. Кто не знает, как много темноты, нищеты, зверства было и еще осталось в бывшей России, тот никогда не поймет, как много уже сделано в Советском Союзе и как много еще надо сделать.

Не обижайтесь за родину, когда здесь будут показывать ее варварство. Помните, что время идет. Его движение трудно увидеть. Но растут дети (пионеры, фабзайцы), всходят урожаи (хлопок и пшеница продвигаются на север), выпадают дожди (гниют телеги, прокладываются дороги, собирают автомобили), текут реки (вращаются турбины), — время идет, превращения происходят.