Григорий Кобяков - Кони пьют из Керулена

— Войдите! — крикнул Самбу.

И вошел… Ванчарай, беглый ветеринар. Алтан-Цэцэг от неожиданности и удивления ахнула, а председатель поперхнулся на полуслове. Оглядел, словно впервые видел Ванчарая, хмыкнул:

— А легок, брат, на помине.

И, не ответив на приветствие и не пригласив сесть — Ванчарай так у порога и топтался — Самбу жестко и вместе с тем насмешливо спросил:

— Зачем пожаловал, гость любезный?

— Заявление принес, — отведя в сторону глаза, ответил Ванчарай.

Самбу громко, от души, расхохотался.

— Уж не в академию ли ты просишься? — спросил он и взглянул на Алтан-Цэцэг.

— Прошусь на работу, — торопливо сказал Ванчарай.

— На работу? — председательские брови удивленно поползли вверх. — Это на какую такую работу ты просишься?

— Согласен на любую, — снова заторопился Ванчарай. — Пойду рядовым чабаном, табунщиком, пастухом… если поверите.

— Ты же, я слышал, после бегства от нас опять у заготовителей работал. Что — не понравилось там?

— Не в том дело.

— В чем же?

Ванчарай не ответил. Ему трудно было говорить. Конечно, не будь у председателя злой насмешливости в тоне, не смотри так презрительно Алтан-Цэцэг, Ванчарай попытался бы рассказать, как он, в страхе убегая от чумы и от войны с японцами, казавшейся ему неизбежной нынешним летом, повторял вслед за одним недобрым человеком: «Я хочу жить… Мне нет никакого дела до других. Героизм, патриотизм, долг — все это чушь. Мир устроен для того, чтобы жить. А кто жертвует жизнью ради кого-то или чего-то — глупец…»

Ванчарай попытался бы рассказать, как потом, после бегства, его жег стыд, как по ночам «роса выедала глаза», и как, наконец, понял, что только в «Дружбе» перед теми людьми, от которых бежал, он может смыть свой позор.

И еще попытался бы рассказать о своем разрыве с отцом, о том, как увидел в нем не старшего друга и товарища, а врага. «Не всегда у гнилого дерева и сук гнилой», — сказал тогда Ванчарай и ушел от отца.

И вот он стоит перед злым и насмешливым председателем, перед Алтан-Цэцэг и не знает, что сказать и как объяснить пережитое.

Самбу вздохнул, в голосе послышалась жалость.

— Не дорожишь ты, Ванчарай, званием человека. Чумы испугался… А русская женщина не испугалась. Жизнью своей рисковала ради спасения монгольского мальчика. Своих детей могла сиротами оставить… Слышал об этом?

— Слышал.

Кивнув на карту, на красные флажки, сбегающие сверху вниз ступенчатой лесенкой, Самбу жестко проговорил:

— Когда там худо было — слабые люди качнулись и давай брехать на всю степь: «Спасайся, скоро японцы войной пойдут!» И ты качнулся. Да что там «качнулся», — как полевая мышь при степном пожаре побежал. А сильные не убегают, хотя им и тяжело бывает. Они своих лучших скакунов отдают ради того, чтобы там, — Самбу снова кивнул на карту, — лучше было. И там лучше стало.

Самбу помолчал и, не глядя на Ванчарая, бросил:

— Давай свое заявление.

Ванчарай торопливо сунул листок в председательские руки. Тот прочитал и отодвинул листок от себя. Из кармана вытащил платок и начал вытирать руки, будто прикоснулся к чему-то нечистому. Ванчарай, наблюдавший за Самбу, тяжело молчал, переступая с ноги на ногу, как застоявшийся под седлом конь.

Да, неласково встретили в «Дружбе» беглого ветеринара. Впрочем, Ванчарай и не ждал иной встречи.

Председатель рубанул:

— Я знаю, на что ты надеешься, Ванчарай. На жалость: люди простят. Тем более, что в объединении пока нет ветеринара. Но мы еще посмотрим…

Самбу хлопнул по столу ладонью, словно гвоздь по самую шляпку вбил, резко закончил:

— Твое заявление рассмотрим на заседании правления. Все!

Когда Ванчарай закрыл за собой дверь, Самбу выругался:

— Вот тарбаган паршивый. С превеликим удовольствием я прогнал бы его. В шею! Но ведь некуда деться, безвыходное положение… Скот лечить надо. Понимаешь, брат?

Кто-кто, а Алтан-Цэцэг понимала: не раз и ей приходилось браться за лечение скота.

— А ты чего засиделась у меня? — вдруг удивленно и, как всегда, грубовато спросил Самбу. — Я же сказал, что ни о каких курсах не может быть и речи, хотя разнарядка из сельхозуправления и есть.

— Но мы говорили об университете, о сельхозинституте…

— Это как правление: решит отпустить — отпустим. А я ничего не могу обещать… Кроме своей поддержки.

Ни обиваться, ни сердиться на председателя было невозможно. Самбу поступал, как и должен был поступать: такие вопросы он единолично не решал. Но свою точку зрения высказал вполне определенно: он поддержит. А это главное. Теперь надо было подумать об учебниках, о времени для подготовки к экзаменам и о Максимке.

Когда землю обласкало весеннее солнышко, многие зимние тревоги отпали. А с появлением душистых зеленых трав и совсем стало хорошо: скот быстро поправлялся, и дела в объединении пошли, как в добром караване.

Председатель Самбу сдержал свое слово: на одном из заседаний правления поставил вопрос о направлении Алтан-Цэцэг на учебу в университет и добился согласия членов правления. Это было не очень трудно: в объединение приехали два молодых специалиста.

В тот же вечер Алтан-Цэцэг ускакала на ферму, чтобы поделиться своей радостью с Цогзолмой. Они долго бродили по высокому берегу Буир-Нура, в котором трепетали крупные синие звезды.

Расставание было грустным.

— Завидую тебе, — говорила Цогзолма. — Получишь знания — мир станет шире для тебя, Я тоже мечтаю об учебе в техникуме, но пока не пускает. Говорит: вместе поедем. А когда его отпустят?

Алтан-Цэцэг догадалась, о ком говорит Цогзолма, — о председателе Самбу. Осторожно спросила:

— У вас с ним серьезно?

— Кажется, серьезно.

Прощаясь, Цогзолма ласковой ладонью провела по щеке Алтан-Цэцэг. Грустно сказала:

— Что было худое — забудь, а хорошее — помни и носи в сердце.

Утром Алтан-Цэцэг познакомилась со специалистами — выпускниками Баин-Тумэнского сельскохозяйственного техникума зоотехником Хандху и ветеринарным фельдшером Дуламжав. Она пришла в контору, когда с ними беседовал председатель. И Дуламжав, и Хандху, как два птенца-желторотика, сидели и топорщились. Одному из них, ветеринарному фельдшеру Дуламжав, председатель предлагал поехать на постоянное местожительство на отдаленный участок:

— Там у нас, — говорил Самбу, — основные стоянки отар, гурт мясного скота и табуны лошадей. Для ветеринара все под рукой.

Дуламжав не возражала.

Но туда же просился Хандху.

— Зоотехнику лучше остаться здесь, на Центральном участке.

— Но ведь там я нужней, — возражал Хандху.

Председатель поглядел в глаза юному зоотехнику, перевел взгляд на ветеринарного фельдшера, пожал плечами и хмыкнул:

— Вот упрямый народец! — и к Алтан-Цэцэг: — Что ты, брат, скажешь?

— Согласиться надо, дарга, — мягко сказала Алтан и усмехнулась, поняв, чем вызвана такая настойчивая просьба. — Молочная ферма может обходиться без зоотехника. Там Цогзолма — профессор в своем деле.

— Коль так считает наша студентка — поезжайте — рубанул председатель. — Но предупреждаю: тяжело с жильем. Мы поставили там одну юрту, предполагая…

Председатель замялся. Снова поглядел на юных специалистов и спросил:

— Кто из вас будет жить в юрте?

— Я, — ответила Дуламжав.

Хандху на этот раз промолчал.

— Значит, нам надо думать, где и как устроить Хандху?

Хандху снова промолчал, только поглядел на подружку. Девушка конфузливо потупилась.

— Зачем искать? Мы будем жить в одной юрте…

Через несколько дней Алтан-Цэцэг побывала на том отдаленном участке и навестила юных специалистов. Юрту им поставили на высоком сухом месте, рядом с другими, в которых жили семьи чабанов.

Когда Алтан-Цэцэг вошла, то сначала увидела две головы, склонившиеся над одной книгой. Справа и слева от столика стояли аккуратно застланные койки. Их разделяли чемоданы, сложенные горкой. На чемоданах высилась другая горка — книжная. Алтан-Цэцэг приветствовала ребят пословицей: «Солнце взойдет — оживает природа, книгу прочтешь — просветляется ум», — сама сразу же потянулась к книжной горке.

— О, Михаил Шолохов, «Поднятая целина».

Перебрала другие книги. Здесь были специальные сельскохозяйственные, томик стихов Пушкина, «Как закалялась сталь» Николая Островского, сборники стихов и рассказов Д. Нацагдоржа и Ц. Дамдинсурэна.

У ребят сразу складывалась ладная жизнь.

Пр утрам, когда над быстрой и светлой рекой Толой поднимался белый туман, оживал войлочный студенческий городок. Университетское общежитие не могло принять всех, и многие студенты жили в городке на берегу Толы. Лодой предлагал дочери поселиться у его старого приятеля. Но Алтан-Цэцэг не захотела отделяться от товарищей и осталась вместе со всеми.