Борис Изюмский - Море для смелых
Сейчас Кузьма Семенович болеет, а перед этим у Тураева была с ним очередная стычка.
— Мне недосуг формировать у студентов еще и литературные вкусы, — недовольным голосом сказал Гнутов, когда Тураев спросил что из художественной литературы читают сейчас его студенты. — Пусть этим занимаются на литфаке. Там хлеб коллегам дается куда легче нашего.
Невысокий Гнутов несколько пыжился, словно приподнимал себя на невидимых каблуках.
— Химия — соль, остальное все — ноль? — насмешливо прищурился Тураев.
— Напрасно вы представляете меня таким примитивным, — сердито ответил Гнутов и вытер пот, постоянно проступающий у него на лбу, — разве малого стоит на химфаке знающий химик? Или меня уже нельзя к ним причислить?
— Многого, — охотно подтвердил декан, — но еще большего — знающий химик-воспитатель. Вы вспомните, дорогой Кузьма Семенович, свою молодость. Вас, студента, не волновали вопросы искусства, жизненного назначения, наконец любви?
Гнутов мрачнеет. О любви, кажется, упоминать не следовало. Года три назад его бросила жена. Какая-то таинственная история: забрала сына и уехала.
— Ваши стремления, Кузьма Семенович, сводились тогда только к поиску нового химического элемента? И у вас не было любимого наставника, мнением которого вы бесконечно дорожили?
Кузьма Семенович приумолк, что-то вспоминая, глаза его под очками потеплели, но он, видно, не разрешил себе «слабости».
— Все это, батенька, тоже от святой литературы… А в жизни мне некогда уклоняться от прямого долга… Самого прямого… Дать сумму специальных знаний.
— Но вы наговариваете на себя! — протестующе воскликнул Тураев. — Разве ботаник Тимирязев не воспитывал у студентов и гражданские качества? Вспомните его беседы с ними…
Гнутов отчужденно молчал.
— Простите примитивный вопрос, — посмотрел Тураев прямо в глаза Гнутову. — В этом учебном году вы в общежитии студентов были?
— Нет, — отрезал Гнутов. В ответе явно слышалось: «И не собираюсь».
— Вы знаете, что ваш студент Павел Громаков работает то грузчиком, то кочегаром?
Гнутов продолжал молчать.
— А ваша студентка Саша Захарова мучительно переживает, что месяцами нет писем от ее отца?
— Воспитательный час кончился? — с вызовом спросил Гнутов.
Тураев, вспыхнув, с трудом сдержал себя.
— Я настаиваю, профессор, — сказал он, — на том, чтобы вы пересмотрели свое отношение к студентам.
Гнутов ушел, а Николай Федорович с горечью подумал: «Он стар душой. И это, кажется, порок органический. Вряд ли такими нажимами привьешь вкус к воспитательной работе. Студентов надо любить».
В огромном читальном зале университетской библиотеки устоявшаяся тишина. Только чуть слышно шелестят страницы книг да поскрипывают перья, Сашино — особенно трудолюбиво.
Лешка сидит у большого окна, лицом к нему, и делает выписки из «Двух тактик социал-демократии в демократической революции».
Работа так увлекает ее, что она утрачивает ощущение времени.
«Никогда масса народа не способна выступить таким активным творцом новых общественных порядков, как во время революции», — перечитывает Лешка и поражается простой мудрости строк.
Это ведь и о ней. Она — кроха, клеточка народной массы. И действительно, им самим предназначено творить новые общественные порядки.
Саша спрашивает:
— Ты что, здесь ночевать решила?
Лешка очнулась.
— Идем, идем!
Неорганической химией можно заняться и в «салоне для чтения», кое-что посмотреть еще к экзамену. Он через три дня.
…Сбросив туфли, Лешка в шерстяных, маминой вязки, носках забралась на доски, прикрывающие ванну, и, сидя по-турецки, немного раскачиваясь, стала зубрить формулы.
Вот уже несколько дней и ночей она, как проклятая, вгрызается в эту химию. Даже забыла, что сегодня день ее рождения. Об этом напомнили письма и телеграммы. В родительском письме Севка сделал приписку — «братеня».
Под телеграммой с комбината стояла подпись: «Твоя бригада». Только Виктор отделался официальным «желаю счастья». Она достала из книги его телеграмму, перечитала: «Не нашел слов теплее. Стандарт».
Итак, ей двадцать лет. Старая дева. «Наши бабушки в этом возрасте, — размышляла она, — имели по двое детей. И я уже не девчонка. Ну, хватит рассуждений. Пройдусь лучше еще разок по нуднейшему разделу „Углерод“, чует сердце — он мне достанется… Ох, чует сердце…»
В день экзаменов она вышла из общежития на час раньше обычного. На факультете — всеобщая взбудораженность.
Директор Бродвея — в вельветовых брюках и оранжевой рубахе под клетчатым пиджаком — старается скрыть за своими остротами тревогу. Потрясая газетой «Известия», где опубликован новый после реформы бюллетень курсов иностранных валют, Кодинец спрашивает Нелли:
— Синьора, не нужны ли вам бирманские кьяты, иранские риалы или венгерские форинты? Доллар — девяносто копеек…
— Мне нужна хотя бы троечка в зачетке, — откликается Прозоровская, — учти, только троечка.
— Необычайное зрелище, парадокс, — продолжает балагурить Кодинец, — студент и… кошелек.
Кодинец достает из кармана брюк новенькое коричневое портмоне.
— Жаль, я не запасся заранее медяками, теперь останусь в стороне от личного просперити.
«Остроумец, — сердито смотрит на него Лешка, — только и разговоров, что о медяках. Посмотрим, как твои карандаши тебе помогут на экзаменах».
Кодинец на гранях нескольких карандашей нацарапал самые трудные формулы, а карандаши сунул в верхний кармашек пиджака остриями вверх.
— Я прочел в учебнике только напечатанное петитом, — доверительно признался он Лешке, — вверну при случае и, гляди, сойду за умного.
Экзамены начались. Лешка мучительно решала: когда лучше идти сдавать — сейчас или позже? Верх взяла совершенно несвойственная ей осторожность: «Чего торопиться? Узнаю, как спрашивает, какие вопросы задает… Лучше позже пойду! Экзаменатор устанет, не будет мучить дополнительными вопросами».
Правду сказать, она была не очень уверена в себе. Подготовка походила на аврал, а экзаменовал… Багрянцев. Гнутов болел, и его курс дочитывал Игорь Сергеевич.
Лешка успела подглядеть в щель двери — Багрянцев сидит за столом чужой, строгий. На каждого выходящего оттуда она налетает с расспросами:
— Ну как, здорово гоняет? Настроение свирепое? Подумать дает?
— Сорок минут обдумывал ответ, — степенно говорит Павел.
— Измором взял! — съязвил Кодинец.
— Было бы что продумывать, — нахмурившись, с достоинством ответил Павел, — четверка — тоже оценка…
— А у меня перед глазами все двоилось! — чистосердечно рассказывает Саша неведомо откуда появившемуся здесь Студентусу-юрфакусу. — Я как начала тарахтеть, как начала! С перепугу. Багрянцев говорит «довольно», а я остановиться не могу… Сама себя не слышу.
Паша Грачев с молчаливой нежностью посматривает на нее сверху вниз. Вообще этот Студентус-юрфакус стал длинной тенью Молекулы. Саша увлеклась сейчас учением древних йогов и начала вырабатывать в себе выносливость, выдержку. Первым последователем Саши оказался Грачев. Вот идут они вечерней улицей, и вдруг Молекула командует: «Йоги!» Они вместе замирают, глубоко и сосредоточенно вбирая воздух.
К Багрянцеву зашел декан. Еще хуже!
Директор Бродвея появился в дверях экзаменационной и, озираясь, молча исчез. Сияющая Нелька так поспешно прикрыла за собой дверь, будто избежала погони. Счастливая, объявила:
— Троечка!
Наконец и Лешкин черед. Веер билетов на столе поредел.
Багрянцев посмотрел на Юрасову ободряюще. Она вытянула билет. Пробежала его глазами здесь же, у стола, не садясь. Вздохнула с облегчением. Кажется, знает. Вот только третий вопрос…
Один за другим уходили ответившие, она — последняя. Почему декан смотрит так испытующе? Ей стало не по себе. Словно прочитав ее мысли и не желая смущать, Тураев вышел.
Лешка стала отвечать довольно бойко, но потом что-то немного перепутала, начала на доске писать уравнения ионных реакций и ошиблась.
«Все. Теперь он ясно увидит, какая я непроходимая бестолочь», — .холодея, подумала Лешка и стала отвечать еще сбивчивее.
На дополнительные вопросы ответила кое-как.
Игорь Сергеевич взял в руки зачетку, сказал с сожалением:
— Недоработали, Красная Шапочка… Увы, недоработали…
Лешку поразила не столько тройка, сколько то, что он ее назвал Красной Шапочкой. Откуда мог узнать?
Ей и стыдно было, что отвечала много хуже, чем должна была, и досадно: ну, чего так придираться, давно ли сам был студентом и разве не помнит, что такое волнение? Ну, да для нее не имеет ни малейшего значения оценка, лишь бы она знала предмет.
Обращение «Красная Шапочка» как-то смягчило горечь поражения, даже вызвало, удивительное дело, гордость. Ясно ж: он ждет от нее большего. Если бы относился безразлично, возможно, поставил бы четверку.
