Борис Изюмский - Море для смелых
— Да здравствует Патрис Лумумба!
Потом ходили коллективно в театр, а там встретили — ну кого ты думаешь? — Чарли! Помнишь, я тебе о нем рассказывала? Он у нас в университете, в аспирантуре. Мы с Сашкой в антракте решили эксплуатнуть Чарли, чтобы он быстренько-быстренько сделал перевод задания — английской сказки. А Чарли, сам по-русски не силен, своего друга попросил. Тот, оказывается, преподает русский язык в филадельфийском институте.
Недавно по телевизору смотрели балет кубинцев. Вот, скажу тебе, темперамент!
Мы после в красном уголке в настольный теннис играли, и Саша на красной в пупышках резине своей ракетки написала чернилами: „Куба — да; янки — нет!“
А потом мы тоже танцевали.
Кодинец, это наш студент, наступил на ногу Андрею, такому курчавому, с пятого курса. А тот спрашивает:
— Вам сколько лет?
— Девятнадцать, — говорит Кодинец.
— Тогда пора бы научиться стоять на своих ногах».
Лешка спохватилась, что о занятиях еще ничего Вере не сообщила, и дописала:
«А так занимаемся, аж голова пухнет, прямо какие-то ученые степени».
Нарисовала длиннолицых тощих девиц и внизу пояснила:
«Мы — к выпуску из университета».
Ну что дипломатию разводить! Ей хочется, прямо очень хочется, снова написать письмо Виктору. Простое, душевное. Чтобы листок донес до него тепло и Виктор почувствовал: она ладонью провела по его жестким волосам…
«Добрый день, Витя!»
Он непременно получит письмо днем. Солнце будет ярко освещать степь, море, крыши родного Пятиморска… А Виктор, стоя у окна, прочтет ее письмо…
Кончив писать, Лешка набросила пальто на плечи и выскочила к почтовому ящику у ворот общежития. На улице морозно. Она опустила письма в ящик, и ей вдруг стало так жаль, что им предстоит лежать в холоде целую ночь.
Кто знает, быть может, за эту длинную ночь из письма исчезнет тепло и Виктор останется равнодушным к ее строкам?
АПЕЛЬСИНВ самом конце коридора общежития есть комнатка с бездействующей ванной. Лешка любила скрываться здесь. На ванну она клала две доски, и, когда ей хотелось, чтобы никто не мешал, Лешка расстилала на досках одеяло, включала свет — благо лампочка горела, — запиралась, и получался роскошный «салон для чтения»: тихо, тепло и светло. Вот и сейчас она читала в ванной, по своему обыкновению, сразу две книги: биографию чародея экспериментатора Роберта Вуда, написанную Вильямом Сибруком, и научно-популярные очерки «Сто один элемент».
Через полчаса, отодвинув от себя книги, Лешка перевернулась на спину, подложила под голову ладони. «Преподаватели у нас на факультете очень сильные, — размышляла она. — Взять того же профессора Тураева — эрудит. В наше время узкий специалист и узкий человек. Правда, вот Гнутов… предмет свой знает, а что за этим — не поймешь».
Кто-то громко постучал в дверь ванной. Взволнованный голос Саши Захаровой произнес:
— Ты что, забыла про пианиста?
Саша немного пришепетывала, и у нее получилось «пианишта».
Лешка вскочила, открыла дверь. Как же она могла забыть!
Они слушали его позавчера в филармонии, а сегодня он обещал приехать в гости в университет.
— Сейчас, Сашик, сейчас. — Лешка с готовностью сгребла одеяло, спрятала за ванну доски, потушила свет, и они побежали одеваться.
— Прозоровская-то от нас ушла, — сообщила дорогой Саша, сняла комнату возле драмтеатра. За триста рублей в месяц.
— Шальные деньги! — возмутилась Лешка. — И напрасно сбежала. Мы бы на нее подействовали.
— А я нисколько не жалею! — Саша энергично одернула зеленый свитер, плотно облегающий ее полную грудь. — Человек духовного обмеления. Знаешь, что она сказала, уже закрывая чемодан? «Боюсь, мой морячок слишком для меня будничный». Или «обыденный», точно не помню. А? Ей подавай одного из трех лаосских принцев! По меньше.
Ух, как Саша не любила Нелькины штучки! Ведь до чего, бесстыжая, доходит: является на консультацию к Гнутову, усаживается и… коленки свои выставляет.
А последний раз вплыла на факультетский вечер в гипюровом платье на розовом трико. Прямо будто голышом. Саша не выдержала, подошла к ней и потребовала, чтобы она отправилась переодеться.
— Иначе мы выведем тебя отсюда под руки, — решительно заявила она.
Прозоровская и сама почувствовала, что перехватила.
— Псиша, а не лечишься, — огрызнулась она и ушла.
Навстречу Саше и Лешке шел Чарли. Он был чем-то очень расстроен. Глаза его глядели печально, даже жалобно.
— Страствуйте. До свитанья, тьевошки!
— Почему «до свиданья»? — удивилась Лешка.
— Янки — домой! — с горькой иронией в голосе произнес Чарли.
— Отзывают?! — ахнула Лешка. — Так скоро!
— Отсыфают, — подтвердил Чарли, скорее догадавшись, что означает это слово, чем зная его.
Ох, как жаль, что этот хороший парень уезжает! Ну ясно, верхи США накалили атмосферу и теперь отзывают американцев из Советской России. Боятся наших микробов. Все равно полицейскими мерами ничего не добьетесь!
— Не унывай, Чарли! — говорит она, сердечно пожимая его руку. — Мы… понимаешь, люди — будем вместе…
— Пудем, мисс Льешка, пудем, — вздыхает Чарли и, огорченно махнув рукой, уходит.
…Получасом позже подруги прошмыгнули в актовый зал университета. Двух свободных мест рядом не оказалось, поэтому Лешка села возле Павлика Громакова, а Саше издали энергично замахал рукой длинный, тощий парень с юридического — Паша Грачев.
Лешка сразу же, как только с месяц назад Грачев появился на Сашином горизонте, окрестила его Студентусом-юрфакусом.
Грачев называл Сашу Молекулой, она же, подняв голову, осведомлялась:
— Какая там, в облаках, погода?
На танцах, в перерывах, Студентус-юрфакус, держа Молекулу за мизинец, провожал ее через студенческую толпу, как ледокол баржу, а Саша снисходительно говорила что-нибудь, вроде:
— Доставлю тебе удовольствие покровительствовать — я хочу пить!
…Пианист (совсем юный, с добрыми, голубыми глазами) уже отвечал на вопросы.
— По существу, конкурс имени Чайковского был конкурсом лауреатов. Жюри затруднялось определить лучших. Поэтому многие из достойных не отмечены премиями: американский пианист Ловенталь, наша пианистка Юзбашева, португалец Серджио де Варелла Сид…
— А с Ваном Клиберном вы встречались? — неожиданно для Лешки выкрикнула с места Саша и пригнула голову, прячась.
Гость повернулся в сторону голоса, разыскивая Сашу, но, конечно, не нашел ее.
— Мало сказать — встречался, мы очень сдружились, — говоря, он подошел к самому краю сцены. — Во время конкурса заболела моя мать… Дома нельзя было заниматься, и я пропадал в консерватории. Там и познакомился с Клиберном. Нам очень хотелось поговорить, но мы не знали языка. Тогда на помощь пришла музыка. Мы начали «эстафетой» исполнять Большую сонату Чайковского… Играли на двух рядом стоящих роялях, по очереди. У Вана выступили слезы на глазах… Мы хорошо понимали друг друга и «наговорились» досыта…
По узкому проходу актового зала почти пробежала пахнущая морозам Зоя, в темной шапочке, усыпанной снегом. Зоя держала перед собой огромный букет чайных роз. Получив этот неожиданный подарок, пианист так растерялся, что только сумел сказать:
— Разрешите, я сыграю «Баркаролу» Чайковского?
Это, наверное, была его любимая вещь.
Часам к десяти, когда стали расходиться, Багрянцев протиснулся к Лешке:
— Давайте… Пойдемте к реке. Ненадолго…
— Сейчас? — поражению спросила Лешка.
Действительно, зимой вечером идти… к реке? Но в голосе и взгляде Игоря Сергеевича было столько смущенной надежды, боязни услышать отказ, самолюбивой готовности немедленно уйти, получим его, что она не смогла, просто не смогла отказать в этой странной просьбе.
Они молча шли заснеженной улицей, еще переполненные музыкой. Она сопровождала их, звучала в них, делала все вокруг каким то особенным — чистым, ликующим, радостным.
Как хорошо, что он молчит! Сейчас нельзя произносить ни слова. Это все разрушит. Они идут, немного отстранясь друг от друга, охваченные волнением этого необыкновенного вечера, останавливаются у скованной льдом реки. Противоположного берега не видно; серебристо-белая равнина уходит куда-то вдаль, сродни тому юному морю с бесстрашным утлым суденышком, которое провожала она глазами когда-то давным-давно, стоя на плотине Пятиморска.
Как хорошо, что они пришли сейчас именно сюда. Как Игорь Сергеевич мог знать, что надо прийти именно сюда? И музыка все еще слышна. Такая музыка была на корабле, плывущем за гриновской девушкой.
— Как море… — сказала Лешка, глядя перед собой широко раскрытыми глазами.
Он ничуть не удивился.
— Правда. Бескрайнее. А вон, видите, алые паруса?
