Виктор Потанин - Письма к сыну
…«В радость, в радость…» — стучит настойчиво у меня в голове. А это потому, сын, что еще не все так работают. Ой, не все. Для иных труд — все-таки обязанность, тяжесть, и от этой тяжести бывает усталость. И хорошо, что еще есть такие, для которых такой усталости как бы не существует. Для них труд — вечный праздник души и тела. И среди них — сын Татьяны Самойловны, Виктор Брылев. Среди таких и ее внук — Володя Брылев, колхозный механизатор.
И опять хозяйка точно читает все мои мысли, точно видит насквозь:
— А теперь я тебе про Володю, про внука буду рассказывать. Мы же его в армию провожаем. Скоро, скоро совсем, вот-вот и подскачет день. Но ничего, пусть послужит, поучится. В армии-то нынче обучают всему. А потом вернется домой, и все пригодится…
— Вернется обратно в колхоз?
— А как же! — Она даже обиделась. Немного пот молчала, а потом снова: — А как же еще! Мы ведь, Брылевы, — сильно будем колхозны… Я вот и сама бы еще старинкой тряхнула да снова на ферму. Да кабы не болели еще мои рученьки…
— А вы коров своих помните?
— Ну вот еще, насмешил меня! Да разве можно забыть?.. Помню, в сорок третьем у меня были любимцы — Маша-Машенька, Чистятиха да Дурочка…
— А что значит Чистятиха, я не пойму?
Она рассмеялась:
— А чего понимать? Это в честь доярки назвали — Чистякова такая была. А потом ее корову мне передали. Ну а Дурочка — сам понимай. Такая дурная ходила, ох, и дурная… Но, правда, молока хоть залейся!.. Но ты меня все-таки удивил. Да как же можно было забыть? Это как про детей своих мне забыть?!
А я смотрю на нее и опять думаю, перебираю тихонько в уме… Что они за люди такие? Ведь и война была, и голод, и холод… Ведь и на трудодни те ничего, считай, не давали. А она вон все равно выстояла, выжила и подняла такого знаменитого сына… Я подхожу к порогу и начинаю прощаться.
— Погоди, Федорович, не оболокайся. Я тебе хлебушка заверну. Вчера напекла…
Она завернула в полотенце белую булку.
— Ешь, поправляйся да наводи тело. Но сильно-то не ругай баушку Татьяну. То ли дрожжи не те попали, то ли уж руки не те…
Но я знаю: она наговаривает на себя.
— Ну ладно, не забывай, значит… — Она подает мне руку как-то неловко, топориком и крепко жмет мою, по-мужски…
А я опять, Федор, сижу сейчас за этим письмом и терзаюсь: ну почему эти люди не устали в долгом пути, не обессилели, не потеряли себя? И почему они всегда делали только добро, только радость, и только отдавали, только работали?.. И почему они знали, что все на свете можно осилить, преодолеть, подчинить светлой цели?..
Да, они знали, надеялись… Так же, как большая река надеется когда-нибудь выйти на большой простор, к океану… Так же, как надеется солнце завершить свой дневной круг, а потом снова подняться и понести людям свой свет… Так же надеялись и наши утятские солдаты дойти в ту весну до Берлина и вернуться с Победой. И они дожили и вернулись… В нашу память, в наши надежды, в нашу любовь… И вот на этих словах хорошо бы, Федор, закончить. Но я предвижу вопрос от тебя, даже обиду: зачем, мол, столько написал мне о земляках, о колхозе? Неужели думаешь, что я когда-нибудь сяду на трактор? А почему бы и нет, сын?.. Но дело, конечно, не в этом. Просто я хотел, чтоб ты понял, где наши с тобой корни, истоки. Ведь каковы истоки — таковы течение и глубина. И не важно, какой ты будешь потом — то ли обычный ручеек получится из тебя, то ли целая речка. Важнее другое, совсем другое — чтобы всегда чистой, незамутненной была вода…
А ведь я, Федор, уже еле-еле пишу, так я сегодня устал. Вначале я сидел за столом, а сейчас уже — на кровати. Положил под затылок подушку — так и пишу. Но больше всего отдыхаю. Закрываю глаза и слушаю, слушаю… Под окном у меня кто-то все время заводит магнитофон — и хоть плачь. Но не потому, что надоело, а потому, что грустно. «Мне уже многое поздно, многое не испытать. И к удивительным звездам мне уже не летать…» — поет тихий чудесный голос, а далеко на горе светит маяк… Чудесный голос и светит маяк, а я заканчиваю тебе письмо. И вот ставлю последнюю точку. А перед этим прошу еще об одном: помнишь ли, не забыл, что сказала мне на прощание старая доярка Татьяна Самойловна? Она сказала тогда: «Не забывай…» И я повторяю за ней: «Не забывай…»
ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ — ОПЯТЬ О ВЕСНЕ…
Дорогой Федор! Я сегодня не был на море. Продолжаю болеть и глотать пилюли. Завтра поведут на прием к знаменитости. Есть тут такая. Ездит по побережью, а завтра, говорят, будет у нас… Так что на море смотрю из окна. Вот сейчас вижу, как далеко-далеко тащится пароходик. Он такой маленький, как катерок. Да, катерок… Однажды точно такой же катерок прибыл по весне в нашу Утятку. Для ребятишек начался праздник: Тобол разлился в ширину на два километра, и по этой глади ходил пароход. А у меня в те дни была свадьба. Ну конечно, свадьба, может быть, громко: просто я с твоей мамой пришел в Утятский сельский Совет, и здесь нас расписали. А потом секретарь Зоя Мухина пожала нам руки и сказала: «Желаю вам сына…»
Точно с таким же пожеланием я обратился недавно к Людмиле Архиповой. Но у них родился не сын, а дочь Таня. Теперь у них четверо: Наташа, Андрей, Оля и Таня. Но в канун этого рождения мать Тани пережила самые незабываемые и счастливые дни. В те дни Людмила Николаевна побывала в столице.
— Значит, в Кремле позаседали?.. — спросил я ее при первой же встрече.
— Не говорите! Не забуду этого никогда. Всю жизнь мечтала, вот и сбылось. Объявили перерыв, зовут чаю попить, а мне времени жаль на чай. Хожу по Кремлю, а в голове только одно: «Да за что же мне эта честь!»
— За работу вашу, Людмила Николаевна, — говорю ей.
Куда там! Уверяет, что на Всесоюзное экономическое совещание могли бы поехать более лучшие, а она, мол, это не то…
Да, самые достойные — всегда самые скромные. Но вот в одном мы с ней решительно сходимся: сегодня экономическая служба в колхозе — самая главная! Экономист в хозяйстве сегодня — первый руководитель! Он в чем-то даже главнее председателя или директора.
Сходимся мы с ней и в другом: главный экономист — это не только бумаги и цифры. Это прежде всего личность, достойный образец — и в большом, и в малом.
— Конечно, с этим все соглашаются. Но нужно не только согласие, нужен, если хотите, сильный поступок. Она на секунду задумывается, уходит в себя и снова говорит тихо, медленно, как будто бы что-то решая, обдумывая:
— Конечно, такие поступки берут много сил, но потом все окупается: начинаешь уважать себя и верить, что сможешь и больше.
И снова задумывается. И теперь я знаю о чем. Я чувствую, я просто слышу, как она вспоминает жатву 1982-го. Жатву хлопотливую и тревожную… Впрочем, тревоги все шли от себя, от своих беспокойных дум: как сдержать слово, как получше направить дело в их бригаде комбайнеров? А бригада эта была особенная: женская, молодежная. А возглавила ее она сама, главный экономист колхоза.
— Как вы решились на это, Людмила Николаевна?
— Хотелось проверить себя. Хотелось… как вам сказать…
— …поступка?
— Не только. Откровенно, я всегда завидовала комбайнерам: они ближе всех к хлебу, к земле. Многие, конечно, в нас не верили, — улыбается Людмила Николаевна. И я знаю, что ей радостно вспоминать о тех днях, когда их бригада стала победительницей областного соревнования на жатве. А потом им устроили торжественный прием в областном комитете партии, а потом в колхоз «Россия» зачастили журналисты и механизаторы из соседних колхозов… Пришла поздравительная телеграмма от космонавта Светланы Савицкой. Все это было, было. Потому, наверное, и светло в ее глазах и спокойно.
— Трудно сейчас экономисту в колхозе?
— Трудно, конечно, и хлопотно. Все шире внедряются коллективный подряд, хозрасчет.
— А что дал подряд колхозу?
— Дал крылья! — Она смущенно краснеет, потому что не любит громких слов и, метафор. Потом лицо делается строгим, серьезным. — Вы мне не верите? Но надо поверить. У нас теперь три бригады и пять звеньев, работающих на конечный результат. И люди тоже в себя поверили. Конечно, на многие вопросы ответит и эта весна. Пойдемте выйдем, послушаем?
— Кого?
— Да весну! — Она смеется, идет к двери. И вот мы снова на том высоком крыльце. Отсюда далеко видно. А почти рядом с домом стоят березы, а чуть подальше — сосняк, и на деревьях темно от птиц. У грачей уж давно гнезда, и потому крики у них какие-то спокойные, умиротворенные. Но рядом с этими криками поднимается новый звук — очень плотный, протяжный. И я вслушиваюсь, смотрю в небо, по сторонам.
— Неужели гром?
— Гром… — Она смеется, а потом начинает не спеша, нараспев: — «Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром…» — И неожиданно добавляет: — Да это же наши машины!
Весна набирает силу. А потом пройдет и она, минут лето и осень, а потом снова — стынь за окнами и метели…
