Иван Шамякин - Снежные зимы
— Подправлю и я старым способом.
— Всухую?
— Всухую. Правда, у меня щетина жесткая, как у дикого кабана.
Виталия засмеялась. Она стояла у стола, выдвинутого на середину комнаты, неторопливо перетирала тарелки, расставляла их. по-детски склонив голову, любовалась своей работой и… мужчинами. Не просто мужчинами. Не какими-то там своими однокурсниками-шалопутами. И не старыми учителями, что иной раз приходят в класс прямо из хлева, в резиновых сапогах, облепленных навозом. С теми она воевала, и они не любили ее. А эти двое ее любят, пускай по-разному. Желают счастья. Принесут счастье.
Старший уже принес нечто, что, наверное, можно назвать счастьем, если б не было это так неожиданно и не вызывало таких сложных и противоречивых чувств. Она сама еще не решила, как отнестись к тому, что сказал этот человек. Но ей приятно, даже радостно. Сейчас они оба любы ей. Нравится их мужская сдержанность, аккуратность. Даже это бритье электробритвой. Никакого намыливания, пачкотни с кисточкой.
— …Но я ко всему привык, — стоя перед зеркалом, продолжал Иван Васильевич, — Однажды во время блокады в нашей группе — нам пришлось разбиться на группы для прорыва — не оказалось ни одной бритвы. Хлопцы отрастили вот этакие бородищи. А я, назло немцам и для примера своим, брился. Стеклом. Подобрал у разбитого лесничества куски оконного стекла и скреб ими. Без мыла. Конечно, выть хотелось… Но не сдавался.
— Знаете, я сегодня был посрамлен, — сказал Олег Гаврилович.
Иван Васильевич обернулся к нему. Виталия насторожилась: застыла с поднятой тарелкой.
— …когда Виталия Ивановна сказала мне, что к матери ее приехал партизанский командир. Я полгода работаю и не знал, что Надежда Петровна — партизанка. Директору непростительно не знать своих людей. Верно? Конечно, виновата Виталия…
Девушка доброй смущенной улыбкой попросила прощения за то, что не рассказала о матери раньше. Иван Васильевич с облегчением вздохнул. Слава богу, не нужно никакой дипломатии. Все так скоро и просто разрешилось. И в наилучшую сторону. Ну да, Вита ничего не могла рассказать о наших отношениях. Ни в коем случае. Даже человеку, которого полюбила. Или, вернее, тем более этому человеку. Бросить тень на мать? Никогда! Да еще при том, что ее собственное появление на свет оставалось до некоторой степени загадочным.
Значит, Леонид Мартынович был прав: анонимку писал кто-то из моих старых «друзей». Опять Корольков? Неужто так долго хранит человек злобу? Почернеешь, Корольков! Кто еще знает о Наде из тех, кто поближе? Все знает Будыка. Но Валька анонимок не станет писать. Зачем ему? Если б его прорвало, он скорей всего рассказал бы Ольге. Но и тут начштаба ведет себя как мужчина. Достаточно убедиться, что рядом с тобой не доносчик, не интриган — и как меняется настроение. Ей-богу, он симпатичный парень, этот Олег Гаврилович. Напрасны твои страхи, Надя! Я с удовольствием выпью за ваше счастье, дети.
Глава VIII
После обеда они гуляли. Втроем. Надя осталась хозяйничать дома. Предложила погулять Виталия. То ли от выпитого вина, то ли от счастья она становилась все веселей и веселей. Молчаливо-сдержанная вначале, беззлобно-ироническая в разгар обеда, под конец девушка превратилась в веселую хохотушку… Теперь она уже не скрывала своих чувств к Олегу Гавриловичу. Даже при Иване Васильевиче чмокнула директора в щеку. Он, на десять лет старше ее… сконфузился. Странно, но это, только одно это не понравилось Антонюку. Не верил он в такую чрезмерную стыдливость взрослого мужчины. А все, что неискренне, что разыгрывается, настораживает.
— Мы покажем вам, чем славна и бесславна столица князя Сиволоба, — весело сказала Виталия.
— Сиволоб — директор совхоза, — объяснил без улыбки Олег Гаврилович.
— А то ведь вы ее ни разу хорошенько не рассмотрели.
Девушка все еще мстила за те тайные короткие приезды или, может быть, за то, что он так долго таился от нее. Иван Васильевич понимал. Но ответил:
— Я хорошо разглядел эту «столицу» двадцать лет назад. Мы выбивали из нее полицейский гарнизон.
— О, когда это было! Любите вы, партизаны, похвастаться старыми заслугами. Одна мама не любит. Из нее слова не вытянешь. Но теперь мы с Олегом Гавриловичем заставим маму говорить. Будет двадцатилетие Победы — сделаем стенд героев, тебя, мама, на первое место.
— Не мели глупостей. — по-учительски строго сказала Надежда Петровна. — Идите гулять.
Погода не изменилась за день. Было пасмурно и тихо. Чуть примораживало. Так же. как утром, изредка в воздухе кружили легкие-легкие, как тополиный пух, снежинки. Но и в это безветрие снег не укрывал землю. Неслышное дыхание сдувало его. Поле черное. И улица тоже. Белело только у заборов, в канавах, в бороздах и ярах. Чтоб выйти на «центральный проспект», как иронизировала Виталия, они двинулись огородами. Взору открылась заречное болото, в этот день желтое, как ржавая вода, с редкими березками и молодым леском вдали, где-то на том краю.
— Грустный ландшафт. — сказал Олег Гаврилович.
— Неправда, — запальчиво возразила Виталия. — А мне тут все любо, я тут выросла. Вот увидите — весной! Речка наша не ахти что, летом перейдешь, подол не поднимая. А весной, в большую воду, — море. Конца-края не видать. Весь луг и болото залиты. Там и тут островки… Вода спадет — луг зацветает. И болото цветет. Маленькой я ходила с ребятами утиные гнезда разорять. Злостная браконьерка была. А потом, когда поумнела, встала на защиту уток. И теперь школьников учу… Совсем мало осталось уток. Черт знает что делается! Открывается охота, сюда сотни убийц приезжают. Дикари… Стая собак. Трехстволки. Двустволки уже не достаточно на эту несчастную птицу. — Ивану Васильевичу: — Сказали бы там, в Минске, кому надо, кто власть имеет, чтобы запретили такую охоту.
— Я сам охотник.
— Вы? Не говорите мне этого! А то станете моим врагом!
— Охота может принести пользу, если она ведется с головой. Разумно.
— Всё-то мы умеем оправдать, — вздохнула Виталия. — Начали осушать болота… Вон видите, экскаватор работает? Я толкую ученикам: на пользу людям. А у самой иногда сжимается сердце. Что будет с нашей речкой? Со всеми реками? Куда денутся несчастные гуси, утки, аисты, когда все будет осушено? А будет ли от этого польза через пятьдесят лет?
— Всё не осушат. Будет создана научная система регулирования водного режима, — заметил Олег Гаврилович.
— О, боже! Олег! Не говори так учено! Когда я слышу или читаю такие слова, я перестаю им верить.
Иван Васильевич засмеялся: Виталия неожиданно, может быть, даже случайно, высказала то, что, бывало, чувствовал он сам. Смех его смутил девушку, она стала оправдываться:
— Мне даже самой становится неловко, что не верю таким, казалось бы, разумным словам. Я хочу им верить! Ведь я должна передать эту веру детям.
Была в ее признании детская наивность, но была и глубокая мысль взрослого человека, который серьезно относится к жизни, стремится понять явления в их взаимосвязи и диалектической сложности, И это нравилось Ивану Васильевичу. Лада проникает в неизмеримо глубокие законы строения Вселенной, но она как бы оторвана от грешной земли, она уже в космосе — в другом мире; она, конечно, тоже может порассуждать об осушке болот, даже с использованием физики и химии, но никогда не бывает у нее той земной заботы, какая чувствовалась в этой девушке, — о людях, о птицах, о будущем: «А будет ли от этого польза через пятьдесят лет?» Лада кричала: «Бросьте твердить, что мы должны работать для счастья будущих поколений. Будущие поколения позаботятся о себе сами лучше, чем это делаем мы!» У Виталии более реальное ощущение связи будущего с минувшим и с настоящим, более простое и практическое понимание роли человека на земле. Для нее, верно, бессмертие, как для истой крестьянки, — в детях, а не в открытии физического закона, который обогатит науку. И влюбленность у нее простая, бесхитростная, не обремененная сложными раздумьями. Чуть он, Антонюк, немного отстал, и Виталия, кажется, уже забыла о нем. Взяла Олега под руку, что-то говорит и весело смеется. Что ж, все естественно. Его счастье, что он, старик, сохранил воспоминание о молодости, о собственных чувствах, о своих мыслях, стремлениях того далекого времени. Это помогает понимать молодежь. Неужто те, кто не умеет ее понять, так позабыли свою юность, или она была совсем иной?
Да, иной, чем у Лады. Иные условия, желанья, стремленья. Однако вот Витина юность, кажется, не так уж сильно отличается от юности его поколения советских интеллигентов. Мы — от земли, от этих болот, от этого «грустного ландшафта»…
«Грустный ландшафт — научная система регулирования водного режима…. Мысль перекинулась на Олега Гавриловича. А он из каких? Непохож на тех, что рвутся в космос, сгорают у атомных реакторов. Но и от тех, что посвящают жизнь выведению нового сорта роз или охране диких уток и аистов, он как будто хочет отгородиться. Что кроется за этой артистической внешностью? Стала понятней Надина тревога — материнское беспокойство. Захотелось раскусить этого человека — а что там, в середке? Да, у него крепкая защитная скорлупа — немногословие. Это понравилось тогда, за столом. Но такой старый зубр, как он, Антонюк, не может не знать, что и за глубокомысленным молчанием иной раз скрывается пустота. Немало встречал и таких.
