Гудки паровозов - Николай Павлович Воронов
— За последнее время в парфюмерном магазине, где твоя жена работает, какой-то парень в военном кителе возле прилавка ошивается.
Сашуня включил скорость, отъехал. Бесподобно подкузьмил Мосачихина. Заядлого рыболова из себя корчил. Не надеешься на красивую оторву Лельку. Сбил спесь, сбил.
* * *Только тем, что объедала насадку, форель омутка выдавала себя. Антон вспомнил совет Федора Федоровича и начал медленно-медленно поднимать удилище. Едва леса встанет поперек и слегка оторвет крючок от дна, должна последовать поклевка; чуточным электрическим уколом поклевка отдалась в кулаке. Антон подсек. С шелестом разрезая воду, крученая нить заскользила в сторону от ствола коленопреклоненной черемухи. Антон потянул рыбу к берегу. Она метнулась к поверхности, и он увидел, что форель розова. Почти под самой слюденящей омутной пленкой она изогнулась и проблеснула из глубины уже сиренево-синей чешуей. Через миг, выброшенная на лопухи, она потеряла свой покров: стала серебряной с бронзовым отливом, как бы запятнанной оранжевыми и исчерна-синими кляксами.
«От переживаний, что ли, окраска у нее изменилась?» Клюнула другая пеструшка, и Антон нарочно неторопливо выволакивал ее и снова наблюдал, как опасность придает неожиданные тона телу этой рыбы.
Поблизости затрещал хворост. Между ольхами пролез Федор Федорович. Он раскинул брезентовую накидку по папоротникам, грузно лег. Антон обеспокоился.
— Заболел?
— Нет. Забот что волос на голове.
— Эка невидаль, заботы. Заботы как недели: одна кончилась, другая на смену. Конечно, забота заботе рознь. С одной бы век не расставался, другая диверсант диверсантом. Ты вздремни. Бодрость духа поднимется.
При словах «диверсант диверсантом» Федор Федорович, уткнувшийся лбом в колпак дождевика, обрадованно вскинул лицо. Оно приняло умильное выражение.
«Славный парень Антон! Наверно, в пограничных войсках служил. Интересно, кем он работает? Никак, понимайте, не найду настоящего старшего механика на мелькомбинат».
— Дорогой товарищ, да ты не пограничником ли был?
— Довелось.
Губы Федора Федоровича восторженно выпятились, а дырочки носа закрылись.
— Выходит, молочные братья. Я двенадцать лет границе отдал. Даже начальником заставы был. Замечательная служба!
— Верно.
— Находишься в дозоре и кажется: грудь у тебя широкая-широкая — всю страну заслоняет. Сейчас не тот масштаб за спиной: мелькомбинат, деревенька, лесные делянки, покосы…
— А у меня по-прежнему. Езжу на загрузочном вагоне по верху коксовых печей и чувствую родину за плечами. Вокруг-то тебя горные хребты, а с вагона и завод видать, и город, и степной простор. Стало быть, отдыхай.
Русый, с медным отблеском чуб Антона выгибался валом из-под козырька. Подкатывая штанины, он приветливо синел глазами. После перепрыгнул на островок, перелез через бурелом, лохматый от бересты, канул за стволами кряжистых вязов.
Федор Федорович воткнулся подбородком в чернозем, сквозь нахлынувшую на сердце тоску подумал о том, как хорошо, что существуют на свете прочные люди, вроде Антона.
И, лежа в таком положении, он представил верх коксовой батареи, в кирпичную кладку которой будто врезаны круглые стальные крышки, желтый газ, хлещущий из зеленых стояков, загрузочный вагон, въезжающий под угольную башню.
Давным-давно был Федор Федорович смологоном на коксовых печах. Железной лопатой с длинным железным черенком проталкивал смолу по смолотоку. Оттуда било люто-желтым газом. Чтобы меньше захлебываться, яростно вертел головой. За смену лицо и шея толсто покрывались черным, как вакса, налетом.
Он ненавидел эту работу, но уволиться не мог: приехал на завод по вербовке да притом помогал овдовевшей многодетной сестре. Платили ему изрядно.
Через два года Федора Федоровича призвали в армию. И хотя он полюбил военную службу, нередко испытывал душевный трепет, когда вспоминал звуки, краски и запахи цеха. Он даже посмеивался над тем, что у него возникало желание вдруг очутиться на коксовой батарее, и стоя на высоте в спецовке, словно облитой гудроном, ширять лопатой по дну смолотока.
«Кто бы из меня получился, если бы я вернулся на завод после финской войны? Наверно, большой человек? Вон ведь машинист коксовыталкивателя Феоктистов стал крупным инженером, а люковой Сухомлинов секретарем горкома партии».
Немного погодя Федору Федоровичу уже стыдно, что он принизил то, чему отдал добрую половину жизни. Заслуги перед Россией у него тоже есть. Участвовал в трех войнах: китель, как у генерала, почти сплошь увешан орденами и медалями; вырезано легкое; каждую весну открываются раны на ногах.
* * *Близ кулижины, выбритой косой, Сашуня вылез из машины. На губах улыбка удовлетворения. Он находил, что великолепно заинтриговал Мосачихина.
Сломал сосенку, открутил ветки. После того, как для пробы похлобыскал ею по земле, в дубине с ободранной глинисто-зеленой кожицей трудно было угадать недавнее пушисто-колючее деревце.
Неподалеку, в кошенине, что-то зашеборшало. Задержал дыхание, вгляделся. «Гармонист». Сцапал «гармониста», подбросил. Тот распустил голубые меха крыльев, и трескучие переборы зазвучали над поляной.
«Гармонист» был ленив и толст, малость попрядав вверх-вниз, он падал в траву. Сашуня отыскивал его и снова подкидывал.
Вдосталь наслушавшись рассыпчатого свиристенья, он сунул «гармониста» в коробок, чтобы отвезти сыну Славке.
Ради потехи, которую задумал, уезжая от Мосачихина, он нашел и убил гадюку и привязал ее к полиамидной жилке.
Осторожно высовываясь из травы, — проверял, не замечен ли стоящим на пне Ляпкало, — Сашуня прополз через пойму. Прежде чем повернуть к речке, он решил отдышаться, и тут начали его трепать приступы смеха. Он жевал лацкан пиджака, и когда было больше невмоготу крепиться, трубно фыркнул носом.
Ляпкало долго поводил по сторонам глазами, ища того, кто фыркнул. Может, змея? Давя в себе жалость к этому кадыкастому парню, Сашуня осторожно пополз дальше. Несколько раз пришлось перебрасывать жилку поверх белых беретов рослого дудника, покамест добрался до куста черемухи.
Он медленно тянул лесу. А когда меж листьями чемерицы показалась голова змеи, привстал на колено и кинул руку вверх. Гадюка взлетела и упала возле пня. Ляпкало ошалело повернулся. В следующий миг Сашуня заметил, как мелькнул красный шарф, а затем что-то ухнуло под обрывом. Было подумал, что обрушилась в омуток глыба земли, но смачное барахтанье навело на мысль, что это шлепнулся в воду физик Ляпкало. Захлебистый вскрик заставил его подмотать змею к черемухе, чтобы в случае чего не обнаружилась улика.
Прямо с яра он махнул
