Гудки паровозов - Николай Павлович Воронов
Мосачихин шагает лугом, туда, где край горы. Там Казмашка, по словам Федора Федоровича, битком набита форелью. Луг ярко рябит цветами. Мосачихин знает только колокольчики и ромашки. Вот его жена Леля, продавщица парфюмерного магазина, знает так знает названья цветов. Она даже вслепую определит имя каждого цветка, понюхает и даст точный ответ. А, может, он сам, Мосачихин, попробует определить. Как, например, этот цветок называется? Веточки узорные, отдают вереском, лепестки будто вклеены концами в крыночки. Верхний лепесток, что язык у котенка, когда он позевывает, розовый и выгнутый. Пахнет не очень, шампунью, которую продают в ребристых пузырьках. Неужели это шампунь? Нет, нет, ерунда.
Мосачихин распрямляет сухопарую спину и снова бездумно и радостно упивается ситцевой красочностью луга и запахами мореных зноем гор, поймы и ключевой бегучей Казмашки.
Федор Федорович по-прежнему возле бочажины. Он остался здесь, надеясь, что опять возьмет крупная пеструшка. Опять не повезло: зацепил за корч. Долго смыкал прутом, покуда не сломалось жало крючка. Сел от расстройства прямо у воды, — нет смысла хорониться за кустами, распугал форель, — и подумал: «Закурить, что ли, директорскую «беломорину»?
Неудачи настраивают на грустный лад. Вспомнил, что корова Нэлька целую пятидневку не ходит в табун, лежит под плетнем и тяжело и часто дышит. Проснешься ночью, почудится — попыхивает вдалеке движок. Затем дойдет до сознания: «Так ведь это Нэлька мается». И что такое с нею? Жалость! Корова краснонемецкой породы, молочная, умная, не бодается. Приглашал инспектора дорожного надзора Пульхрова, разбирающегося в скотских болезнях. Пульхров выпил стопку водки, прощупал Нэльку, сказал:
— Либо печень болит, либо гвоздь проглотила. Сводите к ветеринару. Пусть анализ крови сделает.
Еще выпил стопку и осмотрел Нэльку.
— Режь, директор. Явно, острый предмет в нутрях у коровёнки.
«Резать»… Советы я тоже могу пачками давать. Ты то пойми: Нэлька для меня, для супруги Елизаветы Никитичны и для ребятишек как член семьи. И это не все. Зарежешь — мясо в город вези, на базар. Время летнее, быстро портится свежатина, придется продавать по дешевке и докладывать денег, чтоб другую корову купить.
Без коровы нельзя, уважают молочко ребятишки. Н-да, корову покупать… Дом ремонта требует. Миша в пятый класс перешел. Надо школьную форму приобрести и в город на квартиру определить. На все денежки подавай.
Тухнет папироса. Смыкаются веки. Из теплой темноты выдвигается морда Нэльки; карие с кровавинкой глаза смотрят преданно, покрытый молочной слюной язык слизывает отруби с влажного носа.
* * *Перед спуском в овраг Сашуня услыхал рокот мотора. Похоже, что кто-то завел его «победу». Кинулся сквозь осинник. Гром сапогов, хруст камней, хлопки лопушника. Украли машину, украли! За что страдал? В Новосибирск за нею ездил, своим ходом гнал две тысячи километров, измучился, страху натерпелся. Вернувшись домой, храбреца из себя строил. Марье, жене, рассказывал небылицы. И чаще других про медведя: будто перепугал до полусмерти косолапого, переносившего через брод улей, украденный на пасеке.
Остановился, повернул ухо к дороге. Уплывает в горы ноющий хрип машины. Сейчас она заглохнет, сейчас. Ключа у похитителя нет. Вставил какую-нибудь расплющенную проволочку, оттого и барахлит зажигание. Догонять, догонять, догонять.
Подошвы скользят по галькам. В локти как электричеством ударило. Впереди взметнулись радужные кольца и распались на меркло-зеленые точки. Вскочил и дальше. Сорвало веткой фуражку. Пролетел под кронами ветел. Простор! Со склона сверкнуло сварочной звездой. Прищурился. Разглядел, что лучи солнца разбрызгиваются о ветровое стекло «Победы». А та неизвестная легковушка, напугавшая его, подает из лесу шмелиный бас.
Сашуня стряхивает песок с брюк, заправленных в чешуйчатые голенища, и пинает в отзывающиеся упругим звоном колеса.
— Получай, собака! Переполохала. Йех, йех, йех!
Вид у него радостный, рубиновы щеки.
С минуту он, приникший к носу машины, гладит ее крыло, шероховатое от выправленных вмятин: как-то задело на переезде паровозом.
После он выдернул за шарик выдвижную антенну, и она закачалась, тонкая, никелированная. Жужжанье, треск, писк сменил в приемнике старческий голос. Он наставлял, какие профилактические меры должны принимать люди, чтобы не заболеть гриппом.
«Сам употребляй антибиотики и сульфамидные препараты, — лукаво возражал Сашуня говорившему. — Нам известны более действенные средства».
Вкусно пощелкивая языком, он достал из багажника бутылку «Столичной», замотанную в поношенные брюки. Покамест обкалывал сургуч и вышибал пробку, диктор сообщил, что Аденауэр решил остаться на посту канцлера Западной Германии. Сашуню возмутила вероломность Аденауэра.
В стакане оказались земляные крошки, Сашуня протер его углом полы и внимательно выслушал информацию о забастовке металлистов департамента Луара. Он повеселел, подтянулся: со школьной скамьи любил французских рабочих. Он мечтал встретить хотя бы одного из них, чтобы по русскому обычаю, в застолье, потолковать по душам о разных разностях, происходивших на земле.
Водка холодила руку сквозь грани стакана.
— Будем живы, — сказал Сашуня и выпил.
Ничего мучительней одиночества не было для него. Захотелось разыскать Мосачихина. Поехал туда, к краю горы, куда ушел горновой. Мосачихин прятался за плитой яшмы, стоявшей торчком, и пускал по водопадной кипени искусственную мушку. Он запретил Сашуне приближаться.
— Международные известия привез. Или ты не интересуешься политикой?
— Приблизительно в такой же мере, как и ты сивухой.
— Думал, коль ты профсоюзный вождь домны, тебе интересно узнать про забастовку тридцати пяти тысяч металлистов Франции.
— Соберемся у костра, тогда…
— Чего-нибудь поймал?
— «Чего-нибудь»? Поймал. Кого-нибудь.
— Ты меня не поправляй. Не хуже твоего русский язык знаю. Даже министры неправильности в ударениях допускают.
— Брось разводить антимонию.
— Исчезаю. Извини, ради бога. Того бога, который в Греции был. Бога спиртных напитков. Как его? Недавно в численнике читал. Ну, дьявол с ним.
Сашуня оттолкнул пальцем клинышек оконца.
— Я больше по поводу твоей жены… Добротный муж, добротные дочки… Эх, не умеют люди ценить свое счастье.
— А в чем дело?
Мосачихин вскочил. Поза умоляющая. Куда,
