Осоковая низина - Харий Августович Гулбис

Эрнестина опять задумалась о той поре, когда Курситисы жили в городе, занимали просторную квартиру в отдельном доме, держали горничную, звали на обед гостей.

— Когда-нибудь опять все будет хорошо.

— Не верится что-то.

Мать и сама не любила вспоминать о благополучном прошлом, после этого портилось настроение, и дочь в таких случаях старалась отвлечь ее. Эрнестина вскоре замолчала; Алиса как могла проворно трудилась.

Воскресенье промчалось почти незаметно, оставив чувство усталости и легкого разочарования. Наступил вечер. Густав забрался спать на сеновал над хлевом, поближе к скотине. Алиса видела, как отец втащил за собой лестницу, закрыл слуховое окно: от воров.

— Спокойной ночи, папочка!

— Спокойной ночи, — ответил с сеновала Густав, и слышно было, как брякнул железный крючок, на который отец закрыл люк.

Дедушка тоже лег. Только было непонятно, спит он или нет, на всякий случай Алиса прошла на цыпочках.

Мать при лампе штопала чулок. Зажженная летом лампа и керосинный запах непривычны Алисе.

— Закрой, детка, ставни!

В войну Густав смастерил дощатые щиты, прикрепил к стенам скобы, державшие поперечину. От столь крепкой брони, закрывавшей хрупкие стекла, возникало чувство надежности и становилось уютнее.

— Ложись спать!

— Не хочется.

Алиса открыла шкаф и достала с верхней полки стереоскоп и коробку со снимками.

— Что собралась делать?

— Немного посмотрю.

Эрнестина только покачала головой.

Алиса родилась и первые восемь лет жила вдали отсюда, в лесистых горах. На снимках была запечатлена страна ее раннего детства: в приисковом городке, где тогда жили Курситисы, они дружили с фотографом. Иван Никитич был фотографом не только по профессии, но и по призванию. Он увековечивал все, что казалось ему достойным внимания, делал не только обычные, но и стереоснимки, бывшие тогда в большой моде. Если прижаться лицом к бархатному ободку окуляра, снимки, благодаря четырехугольным линзам, оживают, обретают глубину и четкость, — кажется, вот-вот на озере закипят волны и в лицо ударят брызги. Но водяные капли неподвижно висят в воздухе, сверкают волны. Снимков было около сотни. Они воскрешали в памяти канувшее в прошлое, недоступное, оцепеневшее.

На многих снимках была и Алиса. Вот она в чепчике и белом платье сидит на плетеном стуле. Рядом мама. В широкополой шляпе с пучком искусственных цветов и шелковой лентой. Сбоку стоит отец в черном котелке, с окладистой бородой и цепочкой к часам на жилете. И почему-то с очень насупленными бровями. По другую сторону, опираясь на роскошную резную трость, улыбается швед Лундборг. А за ними — огромная пальма, лианы, филодендроны и стройная колонна, подпирающая высокую стеклянную крышу. На одном снимке Алиса у фонтана, на другом вся семья в горах перед скалистой пещерой, на третьем — сынишка Ивана Никитича, усаженный на горшочек, потом полураздетые девицы, крестьяне с лошадьми, пестрая рыночная толпа, канатная дорога, по которой скользят вагонетки с рудой, и так далее.

Что помнила бы Алиса из своего детства, не будь этих снимков? Наверно, все было бы туманнее, таилось в глубинах души. Эти первые восемь лет так отличались от дальнейшей жизни Алисы, что порою казалось: их вовсе и не было, словно она все прочитала в какой-то книге или подсмотрела на этих картинках. Никогда она не вернется в далекие синие горы, и именно поэтому оставшиеся черно-белые фотографии обретали особую яркость, делая ее первые годы жизни чем-то непостижимым и прекрасным.

— Детка, завтра рано вставать.

— Мне спать не хочется.

— Не забудь лампу задуть!

— Я сейчас кончу.

Но и в темноте Алиса не могла уснуть. Непонятная тревога заставляла еще долго ворочаться на узкой короткой кроватке, которую она уже давно переросла. Но постепенно мысли перемешались с мечтами, и она уснула.

И вот…

Алиса проснулась от страшного шума: что-то грохотало, гремело, казалось, стены рушатся. Алиса порывисто села.

— Открывай! Эй! Что-нибудь с матерью? Где она?

— Мама!

— Молчи! Не разговаривай! — прошептала в темноте мать.

— Что там такое?

Звон разбитых стекол, гулкие удары по ставням, видно камнями или колом.

— Оденься!

В темноте одежда не слушалась.

— Иди помоги! — позвала мать.

Алиса ощупью добралась до маминой постели.

— Что с тобой, мама?

— Подай юбку!

Вдруг раздался звон — это Густав ударил на сеновале в лемех. С соседями было условлено: бить в минуту опасности в лемехи и бежать на выручку. Удары по окну прекратились, голоса отдалились.

— Выйди в сени, погляди, где они!

Алиса на носках пошла через кухню.

— Эрнестина? — окликнул Криш.

— Нет, это я.

— Грабители, должно быть.

Окошко в сенях единственное было без ставней, такое маленькое, что человеку в него не пролезть. Алиса в полумраке различила две мужские фигуры. Вскоре из-за хлева появилась третья. Все они уставились на сеновал, где скрывался невидимый звонарь.

Один из грабителей, видно их главарь, почти не повышая голоса, словно речь шла о чем-то обыденном, но неотложном, обратился к Густаву:

— Эй ты! Нечего шуметь зря! Слазь и покажи, где деньги да золотишко прячешь.

До соседей было недалеко. Сауснисы жили шагах в трехстах, на лесной опушке. Йиргенсоны — сразу за пригорком, Густав колотил что было мочи.

Грабители, поняв, что Густава одними словами не пронять, схватили приставленный к дровяному сараю шест и задубасили по люку.

— Если ты, дурень, не перестанешь, мы вас спалим.

Но отец не унимался, звонил.

Эрнестина, прижавшись к Алисе, тоже пыталась выглянуть в узкое окошко.

— Мам!

— Погоди, стой смирно!

— Я сбегаю к соседям.

— Никуда ты не пойдешь!

При немцах солдат, искавший сало, ткнул Алисе винтовочным дулом в рот. Она тогда была еще подростком. Но