В двух шагах от войны - Фролов Вадим Григорьевич

— Не знаю, что делать с вами, — грустно сказал отец в тот, последний, день. — Если хотите, чтобы я там, на фронте, спокойным был, живите мирно. Я ведь вас обоих люблю.

Ну что ж, стали они жить мирно, но все равно были чужими.

Мачеха работала в порту на Бакарице. За месяц выучилась на крановщицу и сейчас шуровала на огромном портальном кране не хуже любого мужика. Иногда работала две, а то и три смены подряд. Потом сваливалась, как подбитая птица. Зарабатывала хорошо и к пайку могла прикупить что-нибудь на базаре. Так что голодать они не очень голодали, но Антон все время грыз себя за то, что вроде бы сидит на ее шее. Он хотел бросить школу и пойти на завод или в порт, но мачеха и слышать не хотела. «Отец велел, чтобы ты школу кончил», — только и сказала она, но сказала так, что Антон больше и не заговаривал об этом. И, стиснув зубы, продолжал ходить в школу. Иногда, мрачно забросив футляр с баяном за плечо, шел с ребятами в госпиталь давать концерт раненым. И это было самым мучительным — уж лучше бревна таскать в порту. Высокий, плечистый, здоровый, он в свои пятнадцать выглядел на все восемнадцать. И всегда, когда он со своим баяном стоял перед ранеными, ему казалось, что они смотрят на него с укором или насмешкой: эвон какой вымахал, а в тылу околачивается.

Чаще всего они бывали в госпитале на южной окраине Архангельска. На крыльце их всегда встречал подтянутый щеголеватый лейтенант интендантской службы. И всегда он вначале вел их в столовую, где каждому выдавал по большому куску хлеба с повидлом. И по кружке горячего сладкого чая. Антон совал свою порцию Боре.

— Сестренкам отдай, — говорил он, прихлебывая чай.

Боря благодарно глядел на него и, сложив оба куска, заворачивал их в носовой платок и прятал в карман.

А потом они ходили по палатам и давали концерт. Раненые встречали их радушно, хлопали щедро и подолгу не отпускали. И все же всегда на душе скребли кошки — нельзя было спокойно смотреть на все эти бинты, костыли, повязки, на измученных болью людей.

После этих концертов Антону становилось еще тяжелее, и все больше гвоздила в голове мысль: на фронт надо, на фронт.

Аня подошла ко мне на перемене.

— Ну, выучил стихотворение? — спросила она.

— Какое еще стихотворение?

— Вот человек! — сказала она. — Я ж тебе говорила: в госпиталь пойдем с концертом.

— А-а-а, — сказал я, — так я знаю стихи.

— То, что ты мне рассказывал, не нужно, — отрубила она, — про подвиги нужно. Про подвиги, понял?

Конечно, я ни черта не стал учить новые стихи. Я и так их знал достаточно и мог прочитать самые героические. Например:

Или «Гренаду» Михаила Светлова, или… да много я знал.

На следующий день после уроков Аня прицепила меня на буксир к Боре-маленькому, а сама побежала искать Антона. Мне показалось, что вид у нее был растерянный.

Мы топали через весь город, и Боря рассказывал мне про свою жизнь. Он был действительно маленький — мне по плечо, подстрижен под «полубокс», но, как ни голодно было, выглядел все равно каким-то кругленьким.

— Что д-делать? — говорил Боря. — Н-не знаю. К-как дармоед д-дома сижу…

Я ничего не мог ему сказать. Я и сам себя дармоедом чувствовал.

В первой же палате Аня объявила:

— Сейчас расскажет стих Дима Соколов из Ленинграда.

И я неожиданно для себя, даже не задумываясь, прочел «На холмах Грузии». Я кончил читать, и было тихо, очень тихо. Я посмотрел на Аню. Она стояла, прислонившись к двери, и лицо у нее было такое, будто она и не слышала, что я читал. А раненые — их было человек двадцать в этой палате смотрели на меня. И никто не хлопал.

— А еще, еще, паренек, — сказал один из них, — про Питер, а?

Не знаю, что на меня нашло, но я, проглотив какой-то комок в горле, начал:

И дальше. А потом в середине я забыл. Забыл, и все тут. А раненые хлопали, кто как мог, и кричали: «Еще, давай еще…» А я больше не мог и выскочил в коридор. Дверь в палату оставалась открытой, и я слышал, как Аня спела «Синий платочек», а Лиза пела частушки про Гитлера, и им тоже очень громко аплодировали. Потом странный такой парень Коля — его почему-то называли Карбасом, и он, по-моему, даже не из нашей школы рассказывал разные байки, и раненые хохотали. А после него — под Антонов баян — зло и лихо отбивал чечетку Арся Гиков.

Аня вышла в коридор, подошла ко мне, и голос у нее задрожал, когда она спросила:

— Ой, Димка, Димка, что делать будем?..

Я удивленно посмотрел на нее.

— В той палате, — она показала вдаль по коридору, — в той палате… Антона отец лежит. А Антон ничего не знает…

— Что?!

— Да, — сказала она. — Он почти все время без сознания, а когда в себя приходит, ничего не помнит. Они там, — она кивнула на палату, где выступали ребята, — еще долго будут. Пойдем.

У окна на крайней койке лежал пожилой мужчина. Лицо серо-землистое, глаза глубоко запали, а веки плотно сомкнуты, и нос острый. И даже не видно было, дышал он или нет.

— Он же мертвый, Аня, — сказал я тихо.

— И мертвый не мертвый, и живой не живой, — отозвался лежавший рядом молодой паренек, — третью неделю из-под самого Мурманска в себя не приходит. И как звать, неизвестно, и кто такой, неизвестно: документов при нем никаких не было. Видать, в разведку шел, когда шарахнуло. Морячок тут один был, легко раненный, уже выписался, говорил: под землей и камнями его нашли, только сапоги с подковками торчали.

— Аня, это точно он? — спросил я.

Она молча кивнула.

— Ты что, сестренка, его и взаправду знаешь? — спросил паренек. То-то я смотрю, ты когда заходила на днях, как его увидела, так сразу и выскочила. Начальству хоть доложила?

— Сегодня только сказала, — виновато ответила Аня. — Не уверена была…

— Родня-то есть? — спросил другой раненый.

— Жена есть, — сказала Аня, — и сын. Он здесь. Нет, не он, не Дима, добавила она, когда все посмотрели на меня.

— А сын-то знает?

— Нет еще, — ответила Аня, — мы его сейчас сюда приведем. Так вы уж…

— Понимаем, — сказал молодой, — понимаем, сестренка.

Мы вышли. Ребята и впереди Антон с баяном через плечо шли по коридору.

— Аня, — быстро сказал я, — может, не надо сейчас?

— Да? — спросила она зло. — А дальше что?

И пошла навстречу Антону.

— Ребята, — сказала она, — вы идите в тридцать восьмую, а мы сейчас придем.

Она придержала Антона за рукав. Я, честно говоря, хотел уйти — тяжело все это было, — но посмотрел на Аню и остался.

— Тоша, — сказала она, — Тоша, ты не сердись…

Я впервые слышал, чтобы Антона назвали так, но сейчас меня это даже не удивило.

— Н-ну? — спросил Антон.

— Тоша, пусть они идут, а мы сюда зайдем, ладно?

— Зачем? — спросил Антон. — Они же там без меня не смогут. — Но тут же, глянув на Аню, весело сказал: — Эх, Анка! Чего я ради тебя не сделаю…

И он развел баян во всю ширину.

— А потише нельзя? — услышали мы сзади строгий голос.

Мы обернулись. Перед нами стоял высокий, совсем седой мужчина в белом расстегнутом халате. Под халатом — военная гимнастерка, а на ее петлицах медицинская эмблема и две шпалы. Военврач. Он внимательно оглядел нас, потом спросил Аню:

— Который?

Аня молча показала на Антона.

— Так, — сказал военврач, — вот что, дружок, — он положил руку на плечо Антона, — ты, я вижу, настоящий мужчина, а в жизни, точнее, на войне всякое бывает. — Он посмотрел на Аню. — Ты сказала ему?

Аня отчаянно замотала головой.