В двух шагах от войны - Фролов Вадим Григорьевич

Я с трудом сел, помотал головой и пощупал затылок — ничего, здоровая гуля.

— Упал, чо ли? — спросил парень и протянул мне руку.

Он, наверное, хотел помочь мне встать, но у меня-то в мыслях было другое, и я со злостью отбил его руку в сторону — будь, что будет, а этому я врежу! А если и не сумею, то драться все равно буду до смерти, до конца, до…

— А пошел ты! — заорал я. — Нет у меня ничего больше!

— А мне ничего и не надо, — сказал он будто даже удивленно. — Иду, вижу: лежит загорает… на кирпичах битых. Ну, мало ли, думаю чо… Вот и подошел, спросил.

— «Спросил», «спросил», — зашипел я. — Сволочи! Да у нас в Ленинграде за такие дела, знаешь, расстреливают! Понял?

— Не, — сказал он и помотал головой, — не понял.

Я вскочил, но тут же меня повело куда-то в сторону и, если бы не парень, я бы опять шлепнулся на кирпичи. Он подвел меня к лодке, и тут уж я не побоялся брючки замарать, сел как миленький.

— Что случилось-то? — спросил парень. — Говори толком.

Тут я в первый раз посмотрел на него повнимательней. И чего это я на такого парня орал? Нечего на него было орать — за версту видно, что он не такой, как те. Девочки от такого наверняка с ума сходят с первого класса… И я, чуть не плача от обиды и злости, рассказал ему все про тех бандитов, даже фашистами их назвал.

— Ты того, полегче! — строго сказал он. — Большой тот — в тельняшке? Губастый?

Я кивнул.

— Это Баланда, — уверенно сказал он, — соломбальский парнишка. Какой он фашист? Так, шелапут… несчастный. Второй-то с ним маленький, чернявый был?

— Да, — нехотя сказал я.

— Этот приезжий. Лешак его знает, откуда взялся? — сказал он, будто удивляясь, и посмотрел на меня. — Ну, как, отошел?

Я помотал головой и потрогал затылок — болело здорово, но голова вроде бы не кружилась. Парень осторожно расправил волосы у меня на затылке и тихонько хмыкнул.

— Блямба! — сказал он с уважением. — Но крови нет. Тебя как зовут?

— Соколов Дима, — сказал я.

— Меня Антоном звать. А ты правда из Ленинграда? Давно?

— Недели две уже.

Он покачал головой, потом встал с лодки и сказал:

— Ну, ежели отошел, то айда Баланду и этого Шкерта искать.

— Да ну их! — в сердцах сказал я.

— Как это «ну их»?! — рассердился Антон. — Сам сказал: у вас расстреливают. Ты как про Архангельск думать будешь?

— При чем тут Архангельск? — сказал я. — Просто обидно.

— У нас ничего… Двина вот, и вообще… — Он вдруг засмущался и быстро спросил: — Ты в каком классе?

— В восьмом. А ты?

Он застеснялся еще больше.

— Тоже в восьмом. Ты не смотри, что я такой здоровый, мне всего-то пятнадцать. У нас вся родня такая. Поморы мы… А в какой ты школе?

Со школой у меня дело обстояло неважно. Ведь в восьмом классе я проучился только до ноября сорок первого — в это время в Ленинграде оставалось не больше двух-трех школ на район. И получилось так, что ни в одну из них я не попал: в ноябре заболел, потом уж было не до учения. А сейчас уже последние числа мая, и занятия вот-вот кончатся.

— Да ни в какой еще, — сказал я с досадой. — Понимаешь, мать пока не пускает. Говорит, после ленинградской голодухи окрепнуть надо. А я уже ничего, отъелся.

— Чем ты у нас отъелся? — с сомнением сказал Антон. — Где живете-то?

— На Поморской. В конце.

— Наш район. Давай в нашу школу.

— Ладно… А что же я про хлеб-то скажу?

— Пошли вместе, — решительно сказал Антон.

Я обрадовался. Сами понимаете: хлеб на два дня!

Видно, такой уж это был парень, Антон: один его вид успокоил маму. Он не дал мне рта раскрыть, а сам спокойно рассказал, как было дело. Мать только повздыхала, а когда Марфа Васильевна, всегда приветливая, прямо раскричалась, даже стала ее успокаивать:

— Всякое бывает, Марфа Васильевна, война ведь.

— Вот то-то и есть, что война, — сердито сказала наша хозяйка. — Ить что удумали, варнаки! Хлеб у дити отбирать!

Я не выдержал и засмеялся: «дитя» мне понравилось.

— Ты, Юрьевна, не горюй, — уже добродушно сказала Марфа Васильевна и погладила маму по плечу, — у меня маленько мучицы есть, перебьемси.

Тут мама чуть прослезилась — очень она чувствительная стала, — а я воспользовался случаем и сказал о школе и что Антон зовет меня в свой класс.

Мама обеспокоенно посмотрела на меня, потом на Антона и, улыбнувшись, сказала:

— Антон? Ну что ж. Вон он какой. Только уже скоро конец учебного года, а ты столько пропустил…

— Ничо, наверстает, — уверенно сказал Антон. — Пошли директору хоть сейчас.

Мама только вздохнула.

Когда мы уходили, Антон спросил у Марфы Васильевны:

— Афанасий-то Григорьич где?

— А где ему быть? — грустно ответила Марфа Васильевна. — На Двине нето. Там он… время провожат. — Она вгляделась в Антона. — А ты чей будешь? Словно мне твой лик знакомый.

— Корабельниковы мы, — хмуро сказал Антон и опустил голову.

— То-то я гляжу… — Она вздохнула и почему-то отвернулась. Потом полезла в шкафчик, достала оттуда две небольшие лепешки и протянула их Антону и мне.

— Берите вот, пожуйте маленько. И ступайте с богом.

Мы вышли, и я спросил у Антона:

— Ты что, их знаешь?

— Кто у нас Громова не знает? — сказал он, потом помолчал немного и, словно нехотя, добавил: — С батей они одно время вместе плавали.

Дальше мы шли молча. Антон о чем-то тяжело думал, и я понял: спрашивать его сейчас ни о чем нельзя.

Уже почти у самой школы Антон вдруг спросил:

— А ты-то знаешь хоть, у кого вы стоите?

Я сообразил, что «стоите» — это значит «живете», и ответил:

— А как же! У бывшего капитана Громова.

— То-то и оно, что у бывшего, — хмуро сказал Антон. — А какой это капитан был, знаешь?

Я отрицательно покачал головой…

Не знаю уж, что Антон говорил директору школы — он пошел туда один, но директор, маленький седенький старичок, вскоре позвал меня в кабинет. Он приветливо посмотрел на меня и ни о чем не спрашивал. Сказал только, что мне, наверно, будет трудно, но если я не смогу сдавать экзамены, то буду переведен в девятый класс условно, с тем чтобы сдавать экзамены осенью. Меня это вполне устраивало. И снова началась школа.

Ребята приняли меня хорошо. Вначале, правда, они посматривали в мою сторону с каким-то сожалением, и меня это немного задевало — смотрят и вроде головами покачивают: ишь, мол, доходяга какой разнесчастный. А может быть, это только казалось — тоже после Ленинграда стал чувствительный, почти как мама… Но вообще-то, ребята и верно были отличные — мальчишки почти все высокие, крепкие, белобрысые, и глаза тоже почти у всех голубые — от близкого моря, пожалуй, глаза у них такие. Девчонки тоже… ничего, славные девчонки.

И классная руководительница чем-то на них похожа: спортивная такая, молодая и тоже светловолосая и голубоглазая. Звали ее Людмила Сергеевна, и преподавала она нам географию. Самый первый ее урок, который я услышал, особенно запомнился мне.

— Сейчас у нас две географии, — говорила тогда Людмила Сергеевна. Одна — эта та, что в учебнике. И конечно, вы должны знать, что есть на свете острова Фиджи, Карибское море, вулкан Фудзияма и Барабинские степи. Конечно, вы должны знать, что на Апшеронском полуострове добывается нефть, в Амазонке плавают крокодилы, в Индии по джунглям расхаживают бенгальские тигры, а Уральские горы — кладовая несметных минеральных богатств… — она помолчала немного, потом подошла к карте Советского Союза, на которой от Баренцева до самого Черного моря были вколоты соединенные шнурком красные флажки: линия фронта. — А вот наша другая география, — сказала она громко и почему-то вздернула голову. Широко проведя рукой по карте, сперва вдоль флажков, а потом от них в сторону Тихого океана, она продолжала требовательно: — И конечно, мы должны твердо знать, что незамерзающий порт Мурманск практически не работает. Ленинградский порт — окно в Европу блокирован врагами, Одесса и Новороссийск в руках фашистов, Владивосток далеко, и от него всего одна железная дорога. Остается… — она внимательно оглядела класс. — Остается…