Борис Ямпольский - Молодой человек
В те времена он казался мне могучим существом. Никто никогда не видел, чтобы Френк сидел над книгами и зубрил, раскачиваясь как во время молитвы. Он открывал учебник и, казалось, сразу, одним взглядом, прочитывал страницу и запоминал ее навеки. Перелистав несколько заданных страниц, он закрывал учебник и принимался за свое.
Он всегда читал не те книги, которые читали все. Я ни разу не видел у него в руках Жаколио или цветную, с полумаской обложку Ник Картера. У него всегда были какие-то другие книги, со сплошным, густым шрифтом, без картинок и заглавных завитушек. Он обычно приносил их за пазухой и на уроке читал.
— Френк, о чем я сейчас говорил? — спрашивал его учитель обществоведения, от которого в памяти остались лишь нахмуренные черные, угольные брови.
Френк вставал и спокойно повторял, о чем рассказывал учитель.
— А что ты, Френк, читаешь?
— Книгу.
— Какую книгу?
— Книгу.
— С тобой договоришься! — Учитель подходил к парте и брал книгу в руки. — А ты ее понимаешь?
— Понимаю.
— Ну, читай, но только не на уроке.
Френк несколько минут глядел на учителя, но потом снова опускал глаза в книгу.
Теперь Френк выписывал «Полиглот» и все, какие есть на свете, проспекты и самоучители: как научиться фотографии, стенографии, игре на гармони, игре на балалайке, и ораторскому искусству, и слепому методу печатания на машинке, и даже разговору глухонемых. Но у него не было ни фотоаппарата, ни гармони, ни балалайки. Он мог учиться только ораторскому искусству и, подражая Демосфену, выходил на берег реки и, держа во рту камушки, кричал над рекой. Френк говорил, что всего добьется и до всего дойдет своей собственной головой. И я ему верил.
3. Вечером
На тихом крылечке горела лампа. Свет ее падал на цветущие кусты роз, и белые, алые, желтые, чайные — все они теперь были одного, голубого цвета. А там, дальше, был сад. Темный сад шумел таинственно, и казалось, под светом звезд в нем совершалось что-то удивительное.
Ветер приносил лепестки, такие легкие, эфемерные… Или это были ночные мотыльки? Они вились вокруг лампы и улетали в мир ночи, и на смену им прилетали новые. Что влекло их? Завораживало пламя, или, может, они хотели узнать, что это такое — жужжащее, огненное, и, облетая вокруг лампы, как вокруг планеты, вдруг с размаху ударялись о стекло и падали мертвые, со звездной пылью на обожженных крылышках.
— Господи! Куда и зачем ты поедешь? — снова спросила мама.
Я молчал, а она долго смотрела на меня, как бы привыкая к мысли об отъезде, как бы прощаясь со мною.
Не я первый уезжал из этого дома. Не я открывал этот путь.
Помнится, давным-давно, когда я был совсем маленьким мальчиком, однажды ночью уезжала старшая сестра — худенькая, желтая, наголо остриженная после тифа, похожая на хлопчика.
На печи насушили черных сухарей, и в зеленый чемодан, на самое дно, словно жемчуг, положили несколько кусков рафинада.
В ту темную, непроглядную ночь, когда шел дождь, когда на улице кричали «кто идет?», и где-то стреляли, и где-то пылал пожар, мы пешком шли на вокзал.
Гудение перрона, заросшие, дремучие дядьки в дегтярных сапогах, стонущие под кулями, из которых струилась мука или пшено, и жирные, визгливые, закутанные в платки бабы, прижимающие, как дитятко, к груди зеленые бутыли керосина или самогона, с огромными мешками, которые тоже казались живыми мешочницами, а может, и были ими, только оборотились на всякий случай мешками.
Все это галдело, кричало: «Караул! Ратуйте!», визжало, царапалось и, отталкивая друг друга, старалось продвинуться вперед, ухватиться за поручни вагонов, лезло в окна, облепило, как мухи, со всех сторон вагоны — на крышах, в тамбурах, в окнах, на привязанных к вагону досках в виде малярной люльки.
Устроившись, тотчас же начинали резать хлеб и сало, колупать крутые яйца, жевать, и грызть, и запивать молоком из больших бутылей, дымить цигарками, хохотать над всем на свете и особенно над теми, которые остались там, внизу, на земле.
— Аврал!
Кто-то высокий, сильный, грудь — в патронташах, поднял сестренку на руки, и она по плечам, как по доброй лестнице, поднималась все выше и выше, пока кто-то не подхватил ее и усадил на крышу вагона.
Играла гармонь. Пели «Яблочко».
И все покрывал хриплый, усталый рев паровоза, грохот расходившихся вагонов, ветер движения, ветер времени.
…А потом в жаркий, пыльный полдень уезжал брат. Парень в линялой буденовке и велосипедных крагах накрепко перепоясался военным ремнем, прицепив старую, пустую, растерзанную кобуру, и, нахлобучив буденовку, сказал:
— Ну, поехал.
И ушел пешком, один, по крапиве, по пустырю, мимо старых фиолетовых будяков, и долго-долго маячила буденовка за подсолнухами Курсового поля.
Паровозы пели нежными голосами, пели, как девушки.
Потом от него приходили издалека письма, письма с хрустящим песком, пахнущие сказочными плодами, со звучными словами: «Кушка», «басмач»…
И больше его никто и никогда не видел.
Но ко всему этому привыкли. А я был самый младший. Никто не думал, что и я могу уехать так скоро, так невыносимо скоро, и я скажу: «Я уезжаю».
Пришел Фунтиков, въедливый, заносчивый старичок с философическим лбом, очень любивший сладкий чай и беседы на темы мировой политики.
— Ну, дождался-таки, Чжан Цзо-лин? — закричал Фунтиков еще от порога.
Много лет его коньком был Ратенау. «Ну что, убили-таки Ратенау?» — спрашивал он при встрече. «Убили», — отвечали ему. «А что я вам говорил?» И хотя он этого никогда не говорил, но уходил с видом победителя, пророка и ясновидца. И в своем собственном мнении и во мнении других он был знатоком международных перипетий.
Теперь его коньком был Чжан Цзо-лин.
— Ох и не хотел бы я быть на месте Чжан Цзо-лина! — сказал Фунтиков, усаживаясь за стол и принимая от мамы чашку чая, и долго крутил головой, как бы отказываясь от роковой судьбы Чжан Цзо-лина.
— Что будет, что будет? — сказала мама. Она всегда так откликалась на все международные события.
— И в такое время ты задумал ехать, — сказал Фунтиков, словно между пиковым положением Чжан Цзо-лина и моим предстоящим отъездом была прямая связь.
— Желает в большой город, — ответила за меня мама.
— А что, в маленьком уже жить нельзя? — спросил Фунтиков, взял в зубы кусок сахара и спокойно, с удовольствием стал пить чай.
Допив до дна, он спросил:
— И почему в наше время никто не уезжал? Помните, чтобы в наше время кто-нибудь уезжал, кроме байструков?
— В наше время нет, в ихнее — да. У каждого свое время, — примирительно ответила мама.
— Нет, никому даже и в голову не приходило уезжать, — говорил Фунтиков. — Люди рождались, сосали соску, учили азбуку, таблицу умножения и еще что-то нужное и совсем ненужное, а потом что они делали? — Фунтиков, задав вопрос, осторожно подставил под кран самовара стакан, налил его до краев и лишь после этого продолжал: — Потом они женились, пили по вечерам чай с вареньем — малиновым или вишневым, если бог послал, а если нет, то и без варенья было хорошо, с селедкой пили чай, но жили там, на той же улице, где сосали соску. А теперь им нужно ехать туда, где другие сосут соску. В чем дело? Вы можете мне объяснить?
Не дожидаясь ответа, Фунтиков взял в зубы кусок сахара и принялся за второй стакан.
Снова стало тихо.
— Нет, нет, — сказал Фунтиков, допив и этот стакан. — Я бы на вашем месте его не пустил.
— Как же можно его не пустить, когда он хочет уехать, — сказала мама.
— Мало ли что он хочет! А завтра он захочет зарезать человека, так вы ему нож дадите?
— Но ведь другие едут?
— Мало ли что другие едут, другие начнут дома поджигать, так вы и ему спички дадите?
— Но ведь он едет не дома поджигать.
— Вы слушайте меня, — сказал Фунтиков, — я тоже убегал из дома, и мне хотелось дома поджигать и людей резать, потому что они были богаче меня. Я все знаю, я через все прошел и все вижу насквозь. Держите его, пока не поздно, держите под замком, а то его тюрьма под замок спрячет.
— Господи, что вы говорите!
— Я знаю, что я говорю, — спокойно ответил Фунтиков. — Быть ему в кутузке, я вам гарантирую. — И, как бы утверждая гарантию, он между прочим снова подставил стакан под кран самовара.
— Никогда не поверю, чтобы он сделал что-то плохое, — сказала мама.
— Вы не верите, — сказал Фунтиков, — и он не верит, и я вам скажу по секрету, я тоже не верю, а все-таки будет так, а не иначе.
В это время пришел дядя Симон в длинной полотняной толстовке, с огромной, тяжелой, грубой, висящей на руке суковатой палкой.
На пороге он вытащил большой клетчатый платок, аккуратно его развернул, с жестокой силой обхватил свой могучий толстый нос и затрубил, сообщая, что пришел. Оттрудившись, он так же аккуратно сложил платок, спрятал его в карман толстовки и тогда уже сказал:
