Вячеслав Сукачев - Интеллигент в первом поколении
Но писем не было. И она вспомнила его последнюю фразу: «Если у меня возникнет желание продолжить наши беседы…» Значит, не возникло? Но его отношение к ней уже ничего не меняло — она любила Красильникова.
«Вот так, девочка, — грустно иронизировала Вера Николаевна, — любовь в тридцать лет. Бальзаковский возраст. Оч-чень мило. А что же с Константином Ивановичем? Ошибка? Он старше на двенадцать лет? Но куда же ты, милая, раньше смотрела? Ничего не понимала? Позволь, для этого высшего образования не надо. Достаточно слышать свое сердце. Не услышала? Ах, бедное существо… Хорошо, любовь. Как ты ее представляешь? Развод или в любовницы к Вадиму Сергеевичу?»
И пришло письмо. Короткое и откровенное. Вера Николаевна ушла в парк и долго слушала разговор молодых листьев. Вспоминала строчки из письма, ощущая гулкие, напряженные удары сердца, и решительно не хотела думать о будущем. Слишком долго жила она будущей жизнью, чтобы теперь торопить настоящую. Мимо нее проходили молодые парочки — она им не завидовала. Вера Николаевна хорошо знала, как долог путь к настоящему чувству, как сложно в пути не растерять веру в него. И здесь, в парке, она решила все рассказать Палашникову, Она не хотела обмана, потому что любовь, думала Вера Николаевна, начавшаяся с обмана, не может и не должна принести счастье…
— Палашников, — твердо сказала Вера Николаевна вечером, — я, кажется, влюбилась.
Константин Иванович, читавший за столом газеты, машинально перевернул полосу, потом выключил лампу и положил руки перед собой. Он долго молчал. Молчала и Вера Николаевна, зачем-то упрямо рассматривая его грузные плечи и коротко стриженный затылок. Она боялась ответа.
— Кажется, — глухо, не оборачиваясь, проговорил Палашников, — или влюбилась?
Вера Николаевна, заранее настроенная воинственно, вначале возмутилась этой канцелярской формальности, но тут же поняла, какое большое значение может быть для Константина Ивановича, да и для нее самой, в этом слове «кажется». Кажется — неопределенная форма, которая еще позволяет на что-то надеяться, дает отсрочку, и только теперь, в эти секунды, Вера Николаевна до конца поняла, какой разговор она затеяла. Стало страшно. «А вдруг мне и в самом деле только кажется? — испуганно подумала она, — а завтра все пройдет — и что тогда? Что тогда?! Вновь тишина огромных комнат, вновь осточертевший круг, но которому она будет перемещаться, сонно и тупо опустив голову, а в центре этого круга — точка времени, которая с каждым новым кругом становится все более призрачной и эфемерной, как шагреневая кожа у Бальзака. Но ведь течение времени не изменится, будет ли она с Палашниковым или без него, точка неизменно существует в пространстве, положив предел всему земному, и какая разница — с кем она встретит этот предел. Значит, дело не во времени и даже не в тишине огромных комнат? В чем же тогда? В чем?! Ужасно глупо было затевать этот разговор, не переговорив с самой собой. Что же ответить? Вот сейчас, от одного-единственного ее слова, будет зависеть все. Что ответить? Оставить сомнительное „кажется“, и тогда останется корабль, на котором она в любое время сможет вернуться в свой заколдованный круг. Что ему сказать? Он ждет, он умеет ждать. Раньше мне казалось, что он специально сидит за столом и ждет, когда я усну. Утром я просыпалась— он уже опять сидел за столом. Так и скажу: влюбилась».
— Кажется, влюбилась, — Вера Николаевна закрыла глаза и откачнулась на спинку дивана. Оказывается, все это время она сидела в столь напряженной позе, что у нее заболела спина. — Кажется, Палашников, — тихо и равнодушно повторила она.
6Дня три-четыре в отношениях Веры Николаевны и Палашникова чувствовалась напряженная натянутость, и, не сговариваясь, они старались встречаться как можно реже. Константин Иванович кочевал с одного совещания на другое, присутствовал на всех ученых советах и заседаниях, с необычайной для него твердостью отстаивал свою линию, горячась и с пылом обрушиваясь на оппонентов. Домой Константин Иванович приходил поздно, возбужденный спорами, и в такие минуты он нравился Вере Николаевне. Она пыталась представить его в молодости, когда он еще не был знаменит, не имел званий и степеней, и видела этакого безобидного, но упрямого увальня, которому надо помогать и внимательно следить за чистотой его носовых платков. Увы, когда они встретились, Константин Иванович уже не нуждался ни в том, ни в другом. Его привычки, симпатии и антипатии к тому времени окончательно сложились, кодекс домашнего быта был определен, и Вере Николаевне ничего не оставалось, как только приспособиться к его неписаным правилам и молча согласиться с его симпатиями и антипатиями. А так хотелось самостоятельности, она просто мечтала хоть раз предостеречь его от чего-нибудь, поправить, пусть в самом незначительном пустяке. В первые годы супружества Вера Николаевна с завидной смелостью бросилась в погоню за славой Константина Ивановича. Она не хотела быть просто женой знаменитости, она инстинктивно чувствовала, что для нее это будет слишком тяжелая и непосильная ноша, а потому стремилась к самостоятельности, отвоевывая свою маленькую независимость в семье, обществе, среди близких и знакомых. Однако не только догнать, но даже сколько-нибудь приблизиться к известности Палашникова так и не смогла. Слишком велика была дистанция, а она выдохлась уже на первых километрах. Пришлось свыкаться с тем, что всюду, куда бы она ни приходила, вежливо и даже с оттенком уважения говорили: «А это Вера Николаевна, супруга Константина Ивановича Палашникова». Или: «Константин Иванович Палашников с супругой» и так далее. Но уважение-то было не к ней, а к мужу, и вежливость — благодаря ему. Это ее раздражало. Но более всего негодовала и раздражалась Вера Николаевна на своей работе, когда, прежде чем назвать ее, опять-таки называли мужа, награждая ее тем оттенком уважения, которое заслужил он. Тем самым ни в грош не ставились се собственные заслуги, знания, опыт, стремление делать свою работу честно и хорошо. И она устала, а когда Вера Николаевна устала — появился Вадим Сергеевич Красильников…
Вера Николаевна не ответила на письмо. Вернее, не было аккуратно исписанного листа бумаги, конверта и московского адреса, а писем было несколько, много, на десятках страниц, и все эти письма оставались в ее воображении. Она сочиняла очень откровенные, обнаженные письма, в которых рассказывала Красильникову о всей своей жизни, начиная с маленького южного городка, в котором когда-то родилась, бегала в школу, из которого уезжала в институт и вновь возвращалась на каникулы и, наконец, в котором познакомилась с Палашниковым. Сама того не замечая, в этих письмах Вера Николаевна пыталась разобраться в той ситуации, которая привела ее к замужеству. Почему именно Палашников? С его возрастом, намечающимся животиком и славой? Неужели она стремилась к легкой жизни? Никогда! К необычной, красивой — может быть. И потом, она ведь искренне надеялась, что чувство придет со временем, что это не самое главное. И еще — желание самопожертвования: сделать все, чтобы ему легко работалось, ничто не мешало, стать его правой рукой, необходимой в самых различных мелочах. Ведь тогда она еще не знала, что в больших и малых делах Палашников привык обходиться сам… Да, именно так все и было. И вот теперь ты, Красильников, мысленно писала она свое длинное письмо, молодой и талантливый. Ты даже немного моложе того Палашникова, которого я встретила впервые на пляже небольшого южного городка. И все-таки — тебе уже тридцать. За тридцать лет человек ко многому привыкает и не хочет уступать свои привычки другим. А я, Красильников, писала Вера Николаевна, просто не в силах еще раз подчиниться чьему-то укладу жизни, пожертвовать своими привычками ради чужих. Я устала, Красильников, а ты мне не уступишь. Ты всего лишь интеллигент в первом поколении и еще не научился уступать женщинам… Мы слишком поздно встретились. Я долго думала об этом и пришла к странному выводу: очень хорошо, Красильников, что мы не встретились раньше. Я бы тебя любила. Очень! И скоро бы надоела тебе. Из двух любящих один всегда любит меньше, еще меньше, потом — совсем не любит. И я бы этого не перенесла… Странно, мы так мечтаем о любви, ищем ее всюду, зовем, а когда она к нам приходит— становимся несчастными людьми: ревнуем, сомневаемся, делаем глупости и очень скоро превращаемся в больных и раздраженных субъектов. В этом отношении, Красильников, человечество все еще находится на уровне каменного топора. Ты не замечал? Да и вообще все, что касается чувственной стороны человека, ужасно отстало от его развития. Человек расщепил атом и в то же время способен убить любимую из ревности, как какой-нибудь Отелло. Разве не так? Любовь… Какое-то колдовское и в то же время пошленькое словцо. Но пошлость, наверное, от частого употребления, к месту и не к месту. Любят уху, машину, импортные тряпки и… женщину или мужчину… Нет, Красильников, ничего у нас с тобой не выйдет. Когда я получила твое письмо и сидела в парке, мысленно разговаривая с тобой, я думала, что все возможно. И любовь, и новая жизнь. Но… Нет, Красильников, повторяться нельзя. Я это поняла, когда призналась Палашникову в своей любви к тебе. Я не люблю и не хочу все усложнять, но, мне кажется, ты слишком легко смотришь на вещи, которые очень дороги мне… А в городе, Красильников, давно уже лето. Стоят жаркие, солнечные дни, и очень много молодых людей, очень красивых, как-то по-особенному уверенных в себе, в своей молодости и праве на будущее счастье и будущую любовь. Красильников, совсем недавно и мы были такими. Неужели были? Ведь и прошло-то десять лет. Только десять лет и — уже десять лет. Господи, иногда мне кажется, что я живу со времен пещерного человека, а иногда… Да что там говорить — стареть грустно…
