Марк Гроссман - Гибель гранулемы
Девушка в эту минуту густо покраснела, будто была виновата в невнимании к гостю, и, что-то пробормотав, убежала на кухню.
— Петька, — сказал Прокофий Ильич сыну, когда все немного успокоились, — займи гостя, а я кипяточком почищусь.
Он похрустел пальцами, протянул мечтательно:
— В черную баньку б!.. Веничком похлестаться…
И, перекинув через плечо мохнатое полотенце, пошел в ванную.
Петька не знал, как занять гостя. Провел его в комнату, где стояли кровать и полка с книгами, сунул в руки томик «Робинзона Крузо», велел читать и занялся своими делами.
Абатурин полистал книгу и с внезапным интересом стал разглядывать картинки, особенно те, на которых было изображено море.
От этого занятия его отвлекло ровное жужжание. Абатурин поднял голову.
Петька сидел на полу возле включенного вентилятора и чиркал спичками. Перед мальчишкой на жестяном подносе лежали сухие веточки и щепки. Струя воздуха от вентилятора мгновенно задувала спички, а мальчик, упрямо подперев щеку, все норовил поджечь сушняк.
— Ты что делаешь? — спросил Абатурин.
Петька посмотрел на него из-под густых, мокрых от пота бровей и проворчал:
— Так это… вообще…
— А все же?
Мальчишка поерошил светлые волосы и произнес сдержанно:
— Костер на ветру разжигать учусь. Пригодится в жизни.
«Экой славный парнище, — подумал Абатурин. — Под масть отцу, надо полагать».
— Дай спички. Вот так надо…
Павел быстро провел спичкой по коробку́ и в то же мгновение убрал огонек в ямку, сложенную из ладоней.
— Как это? — восхищенно спросил мальчишка. — Покажи еще.
Павел показал.
— Мирово́! — оценил Петька. — И я научусь.
— А это что — «мирово́»?
— Ну — «хорошо», — покраснел Петька. — Тебя отец уже подучил мне замечания делать?
— Отец не подучил. Мы с ним совсем мало знакомы.
Мальчик исподлобья посмотрел на Абатурина, посмеиваясь, покачал головой:
— Когда мало знакомы — в гости не зовут. А тебя позвали. Почему?
— Сам не знаю, — сознался Абатурин. — Капитан велел идти, я и пришел.
— Ну уж и врешь!
— Ничего не вру. Спроси отца.
— А как же он тебя увидел! Ты бедствие терпел? На льдину высадился?
Глаза у мальчишки загорелись, и он даже ближе подвинулся к обветренному занятному солдату..
— Нет, не терпел. Я в армии служил. На острове одном. Посреди моря. Выслужил срок — и домой еду.
— Ты один выслужил? А другие не выслужили?
— Нас много было. Только я заболел немножко и от всех отстал. Потом подлечился и баклуши бил. А тут твой папка недалеко проплывал. Его и попросили меня взять.
— А это как — баклуши? Самки бакланьи?
— Нет. Это выражение такое. Бездельничал, значит. Оказии ждал.
— А это что — оказия?
— Так вовек на твои вопросы не ответить. Оказия — это случай такой, подходящий. Понял?
Петька вздохнул. Он не понял. Но переспросить теперь постеснялся.
— Ждал, когда кто-нибудь на борт возьмет, до Большой земли доставит. Вот это и есть оказия. Ясно?
— Теперь ясно.
Петька уже с большим доверием взглянул на Абатурина и неожиданно покрутил головой.
— Ты о чем?
— Велосипед у меня заело. Цепка не крутится. Я б тебе покататься дал.
— А почему заело?
— Кто ж его знает? Может, сломалось внутри что-нибудь. В колесе.
— Ну, тащи его сюда. Посмотрим.
Петька приволок из коридора маленький, подростковый велосипед. Абатурин взял из сумочки гаечный ключ, установил машину колесами кверху и с явным удовольствием стал отворачивать гайки.
Через четверть часа поставил колесо на место, обтер руки газетой и сказал Петьке:
— Можешь кататься. Он теперь как новенький.
— Ты молодец, — похвалил мальчик. — Спасибо.
— Не за что. Мне самому приятно повозиться.
Петька рассеянно посмотрел на солдата, пошевелил губами, будто решал про себя арифметическую задачку, — и в следующий миг уже решительно направился к этажерке с книгами.
Достал с нижней полки большой, обшитый бархатом альбом, положил его на кровать, позвал Абатурина:
— Погляди, тут интересное есть.
Он быстро перелистал несколько страниц, на которых были изображения отца, матери, сестры и его самого, кивнул:
— Смотри, это Гриша.
С фотографии на Абатурина смотрел молодой человек. Он чем-то неуловимо был похож на самого Павла. То ли своей застенчивой юностью, на которой, впрочем, уже лежала тень пережитого; то ли открытым жадным взором, готовым вобрать в себя весь мир вокруг. Сходство дополнялось тем, что юноша, изображенный на снимках, тоже носил военную форму. На гимнастерке ясно виднелись ордена, и Абатурин удовлетворенно прищелкнул языком: три Красных Знамени и Невский. Парень наверняка был знаменитостью своего фронта.
— Это кто же — брат?
— Ага. Гриша.
— Не вернулся?
Петька кивнул головой:
— Чуть-чуть не дожил до победы. Мамка писала, чтоб берегся. А он писал, что нельзя: фамилия не позволяет.
— Это какая же фамилия?
— Вот те и раз! Не знаешь, что ли? Иванов фамилия.
— А-а, ну да, — покраснел Абатурин. — Я знал, только из памяти выскочило.
— Ты папке о Грише не говори, — посоветовал Петька. — От него тогда спиртом пахнет. Я не люблю…
Мальчик положил альбом на место, полюбопытствовал:
— А ты куда теперь?
— У тебя тоже память с дырками. Я говорил: домой.
— А где дом?
— Знаешь, где Урал?
— А то нет. Горы там и холодно.
— Горы — это верно. А холод чистый. Кто здоровый — тому вовсе не страшно.
— К жене?
Абатурин смутился:
— У меня нету. Вот приеду — может, женюсь.
Петька поскреб в затылке, посоветовал с рыцарской щедростью:
— А ты на Люське женись. Чего тебе долго думать?
Абатурин сконфуженно улыбнулся:
— Как же на ней женюсь? Я совсем не знаю ее.
— А я тебе все расскажу. Женишься, будешь со мной в одной комнате спать.
— Спасибо, Петя. Мне маму повидать надо, старенькая она, а бабушка — та вовсе на ладан дышит.
— Ну, повидай — и возвращайся. А то мне одному тут страх как скучно. Женщины — что они понимают?
— Павел! — прозвучал веселый голос капитана из соседней комнаты. — Марш в ванну! Быстро! Аппетитище у меня акулий!
Прокофий Ильич вошел в детскую, ловко кинул Абатурину сухое чистое полотенце, старенькую, но аккуратно выглаженную пижаму и подтолкнул молодого человека в спину.
Пижама пахла сладковатым запахом нафталина и была заштопана на локтях. «Гришина, — подумал Павел. — О сыне память».
— Иди, иди, — поторопил Прокофий Ильич.
— Неловко мне, — взмолился Павел. — Да и на вокзал надо. Пора уже.
— Вот, Петька, — сказал капитан сыну, — человек в армии служил, а дисциплине не выучился.
Повернулся к Павлу, проворчал, сдвигая брови:
— Иди. Я тебе ванну налил. И шлепанцы там.
— Ты не стесняйся, — помог отцу Петька. — Я тебе спину мочалкой потру.
— Я сам, — поспешил отказаться Абатурин и, спотыкаясь, побрел в ванную.
Вышел он оттуда розовый от жара, в пижаме и шлепанцах, то и дело спадавших с ног.
— Ты не переодевайся, — сказал Прокофий Ильич. — Так вольготнее. По-семейному.
Все сели за стол.
— Таня, — кивнул капитан жене, — налей-ка мне и Павлу, что положено. Остальным — красное. По табели о рангах. Петьке ситро сойдет.
Мальчишка обиженно надул губы: отец мог бы просто промолчать при постороннем человеке.
— Ты, Петька, еще не мужик, а четвертинка. И не вздувай губы.
Татьяна Петровна налила мужчинам спирта, себе и дочери — по рюмке кагора.
— Ты водой разбавляешь, Павел, или так? — спросил капитан.
Абатурин потерянно посмотрел на женщин, на Петьку, пожал плечами:
— Я — никак, Прокофий Ильич. За всю жизнь стакан браги выпил. Перед армией. Для мамы.
— Ну, ничего. Выпей маленько.
Чокнулись.
Абатурин сдвинул лохматые брови, синие его глаза потемнели — и он медленно, ни на кого не глядя, выпил свою долю.
Поставив стакан на стол, внезапно побагровел и стал, задыхаясь, глотать воздух.
Люся, до сих пор украдкой смотревшая на Абатурина, отвернулась и покраснела. Она сердилась на отца.
Прокофий Ильич подвинул Павлу кружку с квасом.
Квас показался Абатурину теплым, и только допив его до конца, он ощутил, что от холода ломит зубы.
Абатурину стало весело. Люди вокруг показались еще милее, еще ближе и захотелось сказать им что-нибудь очень приятное. Пусть видят, что он, Абатурин, ценит гостеприимство. Но что сказать — не знал, и потому пробормотал сконфуженно:
— Славный квас… даже холоднее льда. Но это ведь смешно — холоднее льда?
— Отчего же, — заметил Прокофий Ильич, откровенно любуясь порозовевшим лицом молодого человека. — Такая вода бывает.
