Федор Абрамов - Мамониха
На траву не смотрел (сроду в ладах с крестьянской работой) и на Виктора, захныкавшего где-то сзади, не обращал внимания. Равнение только на жену!
У Клавдия Ивановича на работе – а он пятнадцать лет без мала бригадирил в теплично-овощном хозяйстве завода – частенько заходили разговоры: надоела старая заигранная пластинка, хорошо бы вспомнить молодость, приударить за свеженькой. И ударяли. После выходного то один, то другой, то третий выхвалялся своими встречами на стороне.
Клавдий Иванович этого не понимал. Для него в жизни не было большей радости, чем видеть свою жену, смотреть, как она управляется с домашними делами: варит, стряпает, моет полы, шьет, а когда он, вернувшись домой позже обычного, заставал ее в постели – румяную, разогретую, с рыжими распущенными по белоснежной подушке волосами, он просто возносился на небеса.
В дом Полины он попал вместе со своим сослуживцем Борисом Огаревым, и, помнится, когда они первый раз оказались у нее в комнате – чистой, светлой, с цветами, с белой, как рождественский сугроб, кроватью, над которой висел вышитый коврик – олениха с олененком, – у него захватило дух: ничего в жизни краше не видел. И уж, само собой, насчет молодой хозяйки он никаких планов не строил. Куда там – такая красавица! Да и у Бориса губа не дура – сразу стал чертом увиваться. А что он перед Борисом? Мешок с картошкой, цыпленок против орла!
Нет, нет, он уж и тем доволен был, что в те нечастые дни, когда получал увольнительную, мог заходить в этот дом, посидеть в этом раю.
Правда, сидел-то он немного. Борис каждый раз еще дорогой предупреждал его: «Создай мне обстановочку».
То есть поменьше торчи возле них с Полиной. А потом, ему и самому как-то неловко было сидеть без дела. Мать у Полины больна, брат да сестра малые, сама Полина на части разрывается, чтобы заработать лишнюю копейку, – всегда с шитьем, всегда с вязаньем, а ведь было еще хозяйство: огородишко, поросенок, куры, дрова. И вот у них с Борисом быстро распределились обязанности: Борис с Полиной в комнате – развлекает ее, зубы заговаривает, а он, Клавдий Иванович, то с дровами возится, то в огородишке копается, то хлев для поросенка ладит, то еще что. И Полину он обычно только и видел, когда заглядывал в дом перед уходом, да еще когда она выходила к нему, чтобы взглянуть на его работу.
Однажды, примерно за месяц до демобилизации, Борис сказал Клавдию Ивановичу:
– Поработай сегодня над своим видиком. Я Полину на абордаж брать буду.
Ну что ж, подумал Клавдий Иванович, так оно и должно было все кончиться – ихней свадьбой. Ведь это же круглым идиотом быть надо, чтобы упустить такую девку!
Пошли. Взяли две бутылки вина (одну даже шампанского), торт, цветы.
Борис, едва зашли в дом, с ходу: так и так, мол, дорогая Полина, один хомут скоро сымаю, хочу надеть другой, то есть выходи за меня замуж.
Полина на это усмехнулась, потом вдруг вся посерьезнела и покачала головой:
– Нет, Борис, за тебя замуж не пойду, а вот за Клавдия пошла бы.
Свадьба была скромная, тихая. Брат Никодим и сестра Татьяна не приехали, а родственникам Полины Клавдий Иванович не понравился. И он понимал почему: больно уж жалок, больно уж невзрачен был он в своей новой, не по росту длинной солдатской гимнастерке по сравнению с пышной, как яблоня в цвету, красавицей невестой.
Полина под конец, видно, тоже одумалась и, когда они остались вдвоем, разревелась навзрыд. И это была самая ужасная минута в его жизни. За все без мала сорок лет.
Быстро, за каких-нибудь три часа привели дом в божеский вид. Во всяком случае, на первое время было где прислонить голову, укрыться от дождя и от комаров.
А это – главное. Все остальное образуется постепенно.
Довольные, счастливые (даже Виктор перестал скулить), Сытины сели за свои первый ужин в Мамонихе.
– Ну как, Виктор, – пошутил Клавдии Иванович, – хорошо ест тот, кто хорошо поработает?
– Ага, – ответил Виктор, с аппетитом, за обе щеки уминая свежий огурец – из тех, что дала тетка Груня.
Сам Клавдий Иванович тоже ел с удовольствием, но в мыслях, давно уже был на деревне (это ведь бог знает что – сколько уже часов на мамониховской земле, а в самой Мамонихе еще и не был) и в конце концов вскочил, даже не допив стакана чая.
– Вы как хотите, а я больше не могу. Должен пробежаться по деревне.
Виктор, к немалому удивлению его, тоже увязался за отцом.
Усадьба Сытиных стояла на отшибе, и на деревню раньше вела торная, хорошо наезженная дорога. А сейчас Клавдий Иванович сунулся туда-сюда – нет дороги.
Повсюду какая-то реденькая, худосочная ржица вперемежку с жирным, уже остаревшим пыреем. «Наверно, тут поле раньше было, а это самосев», подумал Клавдий Иванович и побрел напрямик к первому дому.
Первый дом принадлежал Павлу Васильевичу, Лидиному отцу, и Клавдий Иванович, как только увидел старинные двухэтажные хоромы с белыми кружевными наличниками, слегка подрумяненными вечерним солнцем, так сразу и забарахтался в заводях прошлого. Все вспомнил. Вспомнил, как в детстве они с Лидой наперегонки – зимой, босиком – бегали друг к другу в гости, вспомнил, как позднее он был влюблен в Лиду и как Лида зло высмеивала его в частушках…
После войны всех парней из Мамонихи взяли в армию – кривых, косоглазых, беспалых, кого не в строевые войска, так в железнодорожные, в стройбаты, а его забраковали. Недомерок. Ростом не вышел.
И Лида первая запела:
Ой, ребята-кавалеры,Отодвиньтеся от нас:Мой миленок всех пониже,Мне не видно из-за вас.
А как потешалась, как издевалась та же Лида над ним, когда его отправили на откормочный пункт! Были такие после войны для призывников. Специально ставили на откорм тех, кого особенно ушибла война, кто не вышел телом. Подобно тому как в колхозах ставили на откорм телят, которых нужно было сдать в госзакуп.
Но дело, конечно, не в унижениях, не в позоре, который он пережил тогда, – все это теперь в прошлом. А что стало с Лидой? Где она сейчас? Как сложилась ее жизнь?
Ведь та же самая Лида, когда он уже кончал службу в армии и был женихом Полины, какое письмо прислала ему?
«Клавдя, я до краю больше дожила в этой Мамонихе, скоро весь свет белый прокляну. А у тебя паспорт теперь будет, вывези меня, бога ради, отсюда – хоть женой, хоть как – я на все согласна».
Дом Павла Васильевича был еще сносный, вполне годявый для житья, но что поразило Клавдия Ивановича?
Незаколоченные окошки с выбитыми стеклами. И он живо представил себе, как уезжала Лида из родного дома. До того, видно, все опостылело, все обрыдло, что даже окон не заколотила.
– Пап, – тихо и оробело заговорил Виктор (должно быть, и ему не по себе стало при виде пустых, черных глазниц), а чего это растет? – Он указал на крапиву, которая высокой стеной, как ельник, окружала крыльцо.
– Крапива.
– А у нас дома не такая.
– Поменьше, хочешь сказать? Так ведь эта крапива, знаешь, что тут делает? Вход в дом злым людям преграждает.
– Да? – Виктор внимательно посмотрел на отца и взял его за руку.
С этой минуты они так – рука в руке – и шли по мертвой Мамонихе. Шли вдоль домов высокой, слегка выброшенной и присохшей травой.
И молчали. Негоже болтать на кладбище (это, видно, понимал даже Виктор), а нынешняя Мамониха похожа была на кладбище.
И даже тополя вверху над крышами, многие почему-то с посохшими верхушками, пели как-то скорбно и заунывно, совсем-совсем не в духе этого жизнерадостного, жизнелюбивого дерева.
Хуже подворья, чем у Сохи-горбуньи, в Мамонихе не было. Избушечка на задах, со всех сторон подперта подпорами, околенки допотопные, в аршин, да и те вкось, а по нынешним временам, когда все кругом порушено да задичало, и Сохина развалюха – жилье.
К ней приятно было подходить. Тропка с обеих сторон обкошена, заулок тоже начисто выкошен, и столько на лужайке возле ветхого, но чистенького крылечка кипело всякой пернатой мелочи, что ветер заходил вокруг, когда она тучей взмыла вверх.
Клавдий Иванович не очень верил во всякие россказни насчет Сохи-горбуньи, но, берясь за скобу, все-таки подбодрил себя шуткой:
– Ну, Виктор, не робей! Сейчас саму Бабу Ягу увидишь.
Натужно прошаркала по старым половицам одна осевшая дверь, прошаркала другая, а дальше все было как в сказке: старуха горбатая, кот, курочка-ряба с выводком желтых попискивающих цыпляток…
– Ну, спасибо, спасибо, Клавдий Иванович, что зашел… А я гляжу, дымок у Ивана Артемьевича над крышей закурился – кого бог дал…
Клавдий Иванович обнял старуху, прослезился, а Виктор, тот вдруг выпалил:
– Здравствуй, Бабушка Яга!
Клавдия Ивановича в пот бросило от такой бойкости сына, но баба Соха – так по-новому окрестил для себя старуху Клавдий Иванович – и не думала обижаться.
– Яга, Яга, милый. Как не Яга. Хромая, горбатая, бывалошная, вся мохом обросла. Так, так, родимушко.
