Федор Абрамов - Мамониха
– Первую ночь хочу в отцовском доме ночевать.
Геха снисходительно улыбнулся.
– Эх ты, голова два уха! Ничему, вижу, жизнь не научила. Ну-ну, валяй! Комары там давно скучают по тебе.
Клавдий Иванович надумал добираться своим ходом.
Для вещишек у тетки в сарае нашлась старая двухколесная тележка, на каких еще в его времена колхозники возили для себя дрова, сено и всякую всячину. А сами они разве без ног? Да это же одно удовольствие пробежаться по лесу в такую сушь, как нынешняя!
Правда, Полина, когда он заговорил об этом, взвилась было на дыбы. Как! Мало они натерпелись за эти дни, так еще по лесам, по болотам пробежки делать! Да пропади пропадом и вся ваша Мамониха, коли на то пошло!
Но тетка быстро вразумила ее.
– Я не знаю, Полина Фомишна, – сказала строго и чинно тетка, – может, в ваших местах и принято на мужиках ездить, а у нас уж ты, матушка, потерпи. У нас, у Сытиных, мужик всему голова. И ты ежели не ради самого мужа, дак ради людей не срами его. Приехал из-за тридевяти земель и на-ко – семь верст до родительского дому не дошел. Да что люди-то скажут?
И вот выступили в поход. Полина и Виктор, понятно, налегке, а он с тележкой. Легко впрягся, даже с каким-то интересом. Ну-ко вспомним старые времена. Бывало, лошади в колхозе не допросишься, по месяцам ходишь в оглоблях.
Но Полину именно тележка-то пуще всего и выводила из себя. Потому что какой же порядочный человек впряжется сегодня в колымагу! Да будь с ними Никодим, они бы не просто на машине ехали, а еще бы и с почетом – в сопровождении самого директора совхоза, а то и покрупнее шишки.
Клавдий Иванович из кожи лез, чтобы хоть немного развеселить жену. Он то и дело кивал на залитый солнцем сосняк, которым шла дорога («Смотрите, смотрите! Как в кино красота!»), рассказывал о том, как бегал по этой дороге, когда учился в резановской семилетке, соблазнял жену и сына земляникой («Ну-ко, подайтесь немножко в сторону! Разве не чуете, как пахнет?») – все бесполезно. Полина шагала впереди, ни разу не обернувшись к нему, красивая, полнотелая, рыжие волосы вразброс по широкой, с желобом спине, а Виктор, тот, похоже, совсем раскис. Десять лет парню, собачонкой бы надо бегать да виться вокруг, а он – пых-пых. Употел, ужарел – хуже старика. А все мамочкины пончики. Сколько раз он говорил: нельзя закармливать ребенка. В школе ест, дома ест, к матери в садик придет – ест, вот его и развезло…
По сторонам стали попадаться первые ели и березы, первые комарики заныли над головой – приближались сырые места.
– Тут маленько дорога помягче будет, – предупредил Клавдий Иванович, – но это ничего, сухо сей год.
Молча, как неживые, перевалили за Тошкин холм, где когда-то зимой, по рассказам, замерз пьяный мужик из Мамонихи, и уперлись в густой темный ельник.
Полина и Виктор остановились как вкопанные.
– Ну чего там еще? – бодрым голосом крикнул шагавший сзади Клавдий Иванович. – Медведя увидели?
Он с удовольствием выпустил из горевших ладоней рукоятки тележки и, на ходу заправляя рукой потные, растрепавшиеся волосы, подошел к жене и сыну.
Грязь. Черная, крутая, как вар, – во всю дорогу.
– Теперь ты понял, почему у твоей сестрицы срочно заболел ребенок, а брата твоего в срочную командировку угнали?
Клавдий Иванович, избегая сердитого взгляда жены, виновато сказал:
– Раньше тут в это время никакой грязи не было. Это, вишь, трактор дорогу размял.
– Спасибо, утешил! – фыркнула Полина и начала снимать туфли.
Виктор захныкал:
– Мам, неужели туда пойдем?
– Эх ты, герой! Да тут и грязи-то с гулькин нос, а ежели обочиной, то как по асфальту. Смотри ведь, какая сушина.
Все это, понятно, Клавдий Иванович говорил не столько для сына, сколько для жены, но разве Полина когда слушала его?
Туфли в руку и прямо в грязь.
– Ма-ма-а! – заорал на весь лес Виктор.
А мама – знать никого не хочу! – хлоп-хлоп по середке дороги. Как перегруженная лошадь. В теле баба.
И в конце концов Клавдий Иванович подхватил на руки орущего, насмерть перепуганного сына, перенес его по боковой тропке за грязь (сухо было, как он и думал, даже туфель не замочил), а потом перетащил вещички, переволок тележку.
Дорога, слава богу, опять мало-помалу наладилась, начались пахучие воронихинские папоротники, а затем и сам Воронихин ручей голос подал. Как журавлик весенний прокурлыкал – радостно, взахлеб: узнал, наверно.
На зеленом, ласковом бережку они сели передохнуть – тут исстари все, кто идет из Резанова, отдыхают. Напились, умылись, обмыли ноги. Полина и Виктор даже с едой разобрались. А ему не шла на ум никакая еда. Он как услыхал этот с детства знакомый говор ручья, так больше и думать ни о чем не мог.
«Домой, домой!» – выговаривал ручей, и в конце концов Клавдий Иванович не выдержал, вскочил на ноги.
– Вы не торопитесь. Идите потихоньку – тут рядом Мамониха, а я покамест разведку боем сделаю.
И вот – неслыханное дело – бросил посреди незнакомого леса жену с сыном, а сам вперед, вперед. Как мальчишка, как самый распоследний дурак.
Опомнился, когда вкатился в первые поля Мамонихи, а вернее, в осинник.
Да, лежат на земле остатки въездных ворот, ходят, как прежде, высоко в небе во все крыло распластанные ястребы, а где поля, где пашни, которые он когда-то пахал и боронил?
Полей нет. На полях шумит и лопочет густо разросшийся осинник.
У Сытиных был заведен обычай: родился в семье ребенок – сажай дерево под окошками.
Так в разное время были посажены кедр Никодим, березка Татьяна, рябина Марья, черемуха Анна (последние обе умерли в детстве) и только оскребышок, то есть Клавдий Иванович, остался без зеленой отметины на земле. Потому что он появился на свет в тридцать третьем году, когда люди умирали с голоду, и до игры ли, до забавы ли было отцу?
Упущение хозяина исправила мать, когда Клавдий Иванович был уже в армии. Незадолго до своей смерти мать написала ему, что у него теперь тоже есть свое дерево возле родительского дома – тополек.
И вот первое, что увидел сейчас Клавдий Иванович, подходя к родному дому, был тот самый тополек. Вымахал, разросся, всех задавил: и кедр, и березу, и рябину, и черемуху. Просто зеленый богатырь над домом – рокотом, тополиной песней встретил их.
Зато уж сам дом не сразу и признаешь. Боковой избы, в которой зимой жили, когда морозили тараканов, нет, хлев и сарай порушены, крыша с крыльца сорвана. А что делалось внутри дома! Он думал, ради красного словца давеча шерстила тетка пастухов. Нет, правда: черное огневище посреди избы. Не поленились – кирпичи притащили с улицы, на полу ечаг выложили. Потому что в печи-то дрова запалить и дурак сумеет, а ты вот догадайся без печи избу вытопить!
Мать, бывало, в самые трудные времена, когда с голоду пухли, выгребала на каждую пасху грязь из избы.
Надраит, наскоблит сосновый потолок и сосновые стены – в самую непогодь в избе солнце. А сейчас изба как черная баня: все просмолено, все в черной саже.
Несколько привлекательнее выглядела другая половина. Тут уцелели старинная никелированная кровать, на которой спал еще дед Артемий, стол, и еще сразу бросилось Клавдию Ивановичу в глаза железное кольцо в потолке. Кольцо, в котором висел березовый очеп с его зыбкой.
– Вот как отец-то у тебя, Виктор, рос… В зыбке качался… – начал было объяснять Клавдий Иванович сыну и вдруг всхлипнул.
Полина рассудительно заметила:
– Может, сперва делом займемся, а потом про зыбки-то рассказывать.
Да, да, да, спохватился Клавдий Иванович. Дел у них невпроворот. Четыре часа пополудни, а сколько им надо перелопатить всякой всячины!
Перво-наперво выгребли самую большую грязь из избы да затопили печи – веселее, даже в жару веселее, когда жилым в доме пахнет. Потом Клавдий Иванович принес от зарода (рядом, за домом стоял) охапку сена. Для постелей. Сено свеженькое, душистое, нынешнего укоса – эх, хорошо будет спать!
– Не носи покуда в дом-то, – встретила его у крыльца жена. С ведром в руке (где только и раздобыла), с подоткнутым подолом.
– Да ты никак полы мыть надумала?
– А то. Неуж в грязи будем жить? – И пошагала к колодцу.
Колодец у них был с журавлем, про какие в Полининых степных краях и слыхом не слыхали, и Клавдий Иванович крикнул:
– Подожди, я помогу!
Но Полина и не подумала ждать его. С ходу обеими руками ухватилась за шест и давай, и давай загружать деревянное ведро.
– А мне что делать? – весело, с задором крикнул Клавдий Иванович. Крикнул только для того, чтобы поскорее в семье водворилось окончательное согласие.
– А ты траву выкоси! – миролюбиво сказала Полина.
– Есть траву выкосить!
Клавдий Иванович схватил стоявшую возле крыльца еще давеча отысканную на повети и наточенную старую косу и пошел гвоздить направо и налево.
