Василь Земляк - Лебединая стая
Паровик вскоре сожгли вместе с экономией Тысевича, однако Рузин примак оказался человеком деятельным и отчаянным. Он как-то ловко избавился от тестя и тещи — обоих похоронили в один день (после ходили слухи, что Джура просто отравил их), — обратил в деньги их состояние: волов, овец, ясеневый лесок на леваде. И не прошло много времени, как, к величайшему изумлению вавилонян, выписал себе трактор из самой Америки, вспахал им свое поле, а потом стакнулся с хозяином молотилки из Козова, неким Парахоней, и в жатву они носились по окрестным деревням, обмолачивали хлеб машиной — один зарабатывал на молотилку, другой на трактор, чтобы к следующей страде разойтись, заимев то и другое.
Рузя же, предоставленная самой себе и своим печалям, все больше отчуждалась от нелюбимого, стала и днем завешивать окна, совсем не бывала на людях, а из родичей навещал ее один Андриан, пока был здоров. Рузин дом, просторный, с высокими окнами, стоял неподалеку от нас, через запруду, в сырой низинке; даже и не верилось, что где-то в полутьме этого дома, пока Джура носится по свету в поисках работы для своего «фордзона», живет Рузя, недавняя вавилонская красавица и первая любовь Клима Синицы. Удивляло, что тот теперь совсем не поминает о ней, как и дядя Андриан о своей Мальве, ведь, когда коммунар проезжает мимо Рузиного дома, сердце у него, верно, колотится, как птица в силке, — он и до сей поры не женился, а угасший Рузин дом стоит, как укор людям.
На этот раз Клим Синица приехал к другу чуть ли не в полночь — в коммуне уборка шла неровно, так что днем выбраться было некогда. И не привез ничего из своих «лекарств», только связку перепелок, подстреленных в пшенице, которую нынче докашивали. На крыльях перепелок засохли капли крови. Андриан передал связку мне, попросил зажарить ему дичь на завтрак. Выглядел он этой ночью совсем скверно, тяжело дышал да и на дворе как раз стояла нестерпимая духота, а в Сибирь перебираться было уже поздно. Фабиан говорит, что чахотка не любит Сибири и проходит там за одну зиму. Клим улыбнулся, услыхав это запоздалое открытие.
Когда я выходил от дяди с трофеями, на нашей половине было темно, там уже спали, и тут мне привиделось что-то, похожее на женщину в черном. О Рузе я совсем забыл и подумал: это смерть пришла за Андрианом. Испуганно фыркнула лошадь Клима Синицы, запряженная в возок, видение исчезло, побежало через ельник тропкой на запруду. К счастью, дверь в сенях была, как всегда, отперта, и я стремглав метнулся в сонную хату, где разлеглось на сене наше немалое семейство.
Утром, когда я принес дяде тушеных перепелок, у постели его стояла Мальва. Она стояла, как стоят над умершими, утирала кончиком тернового [4] платка слезы, и я подумал, что «скифский царь», как когда-то, бог знает за что, называла Мальва мужа, только в эту ночь перестал любить ее.
Поставив на стол горячее блюдо, я выбежал во двор, чтобы сказать нашим о смерти Андриана, и тут увидел Рузю. Она поднималась по дорожке через ельник, растерянная, в черном. И казалась совсем не сумасшедшей. Рузя шла к человеку, который когда-то привел в Вавилон Клима Синицу, а потом один из немногих не забывал приходить и отворять окно в ее потемки. Постояв на крылечке, Рузя вошла в хату боязливо, хотя и знала, что сейчас там не может быть Клима Синицы, встречи с которым она боялась больше всего, потому что это была бы встреча с любовью, для нее уже недоступной…
С утра в старенькой церкви, куда изредка наезжает батюшка из Глинска (свой, отец Сошка, умер в пост), зазвонили за упокой… Фабиан привычным жестом смел с верстака стружку, заложил за голенище складной аршин, кое-как притворил дверь в свое жилище, которое никогда не запирал, и двинулся в сопровождении своего верного товарища верхними улочками в наивероятнейшем направлении. Он никогда не снимал со своих клиентов мерку заранее, чем грешил до него старый Панкрат, и все же ничья смерть не заставала его врасплох, ибо рассматривалась им как неотвратимость, в отношении которой горячиться бесполезно.
Прежде о смерти оповещал сам Сошка, который не желал держать в приходе лишнего человека и в случае нужды совмещал высокий сан священника с обязанностями звонаря. Теперь же это взял на себя Савка Чибис, сельсоветский исполнитель, на том единственном основании, что сельсовет имеет такое же отношение к смерти вавилонян, как и к их рождению. Иногда, чаще всего касательно зажиточных мужиков, Савка Чибис опережает события и тем самым ставит философа-гробовщика в довольно-таки смешное положение. А может, и на этот раз блаженный Савка все перепутал? Ведь замечено же, что и самые ветхие из вавилонян редко умирают в страду. За работой им просто некогда этим заняться. Обычно в жилище Фабиана в эту пору хоть шаром покати, а безработица так доканывает беднягу, что Вавилон ничуть не удивился бы, если б в один прекрасный день зазвонили по самому гробовщику… Но нет, на этот раз сомнений быть не могло. Фабиана охватила тоска по другу. И он заспешил на Чапличеву гору, где издавна селились Валахи.
На улице, неподалеку от их двора, он увидел старую Зингериху. Строгая, в черном, она направлялась туда же, куда и оба Фабиана. Несла георгины для зятя, густо-красные, почти пурпурные, еще в капельках грусти.
— Теперь я, Левко, совсем осиротела. Ни мужа, ни зятька, — сказала она.
— Живя, готовься к смерти, — успокоил ее философ.
Козел рядом выступал величественно, как, впрочем, всегда при появлении женщины, да еще самой Зингерихи.
К женской половине Вавилона, как и всюду, очень влиятельной, оба Фабиана относились с предубеждением. У одного прошли уже годы, когда он мог свободно избрать себе любую из прекрасных вавилонянок, а другой, должно быть, истолковав по-своему это одиночество философа, затаил против женщин чувство, близкое к презрению.
Женщины платили козлу такой же неприязнью, иные откровенно глумились над ним, и ему приходилось их остерегаться, в особенности беременных — эти при встрече с ним на улице, в сельсовете или еще где-нибудь крестились и возводили глаза к небу, а некоторые плевались.
Изо всех женщин одна Мальва Кожушная, кажется, относилась к козлу благосклонно и даже здоровалась с ним, как с самим философом, всякий раз спрашивая при встрече: «Как живешь, Фабиан?» Только сейчас, стоя на крылечке, она промолчала. Философ прошел снимать мерку, а Зингериха — закрыть глаза зятю, что, впрочем, тоже надо делать умеючи. Вместе с цветами Зингериха предусмотрительно прихватила два пятака. Хоронили Андриана спокойно, тихо, так хоронят великих людей, по которым не принято в голос убиваться. Гроб несли на руках, а за ним два мальчика вели коня с черной ленточкой в гриве. С некоторых пор за конем присматривал мой отец, и тот в чужих руках заметно осунулся, но еще и сейчас казался достаточно независимым, как при хозяине, и шагал грациозно, не знал еще, бедняга, что переходит на женское попечение.
Рузя в черном атласе всю дорогу улыбалась, а когда Клим Синица, шедший с непокрытой головой, поздоровался с нею, отшатнулась и скрылась в толпе. Мальва заплакала только на кладбище, когда Фабиан забил в гроб товарища первый гвоздь. На крышке не было изображения Мальвы, на которое он потратил столько искусства. «Скифский царь» пожелал было, чтобы на крышке было ее резное изображение, но потом за несколько дней до смерти отказался. Резчик же старался, и теперь неоконченный портрет Мальвы на вязовой доске во весь рост стоит у стены в лачужке Фабиана. Клим Синица не остался на поминки, подался в коммуну на своем возке. Когда гости захмелели, Рузя спела забытую всеми песню «Ой, зацвели фиалочки».
Только конь плакал в стойле, не брал поминального сена, которое положили ему в ясли. Да еще я не мог примириться с мыслью, что больше не придется ходить на половину Андриана, где вопреки болезни творилось нечто невыразимо прекрасное, особенно когда там собиралась вся вечерняя компания.
На следующий день жгли вещи Андриана: постель, белье и его белые рубахи, которых он не снашивал в лохмотья, потому что не терпел на одежде заплат. Жгли посреди двора на спорыше, где, может, резвились бы Андриановы дети, сложись все чуть иначе. Кроме Мальвы, которая все это затеяла, на сожжении был Фабиан, заметно смущенный и опечаленный тем, что Мальва не догадывается предложить ему все эти мужнины рубашки. Хорошие, в которых можно бы еще пофрантить, и сношенные — эти так бы лежали на память о друге. Валахи тоже не дали бы ничему пропасть. И только я среди вещей ничего подходящего для себя не нашел. Философ пришел спасти книги, которые он приносил больному. Инквизиторша хотела сжечь и их, боялась, что разнесут по Вавилону чахотку. И когда Фабиан, нагруженный книгами, на страницах которых еще не выстыли следы пальцев ее мужа (дядя слюнил пальцы, когда листал страницы, даром что был европейского воспитания), деликатно спросил, как она теперь будет жить одна, Мальва искоса глянула на догоравший на огне вышитый воротник мужниной сорочки: «Кто-нибудь и меня вот так спалит, если от чахотки помру…» Дольше всего тлела брезентовая роба, в которой Андриан копал свои колодцы. Я втайне радовался, что их Мальва не может сжечь, колодцы сгорают последними…
