Иван Свистунов - Все равно будет май

— У тебя сопля за мозгу цепляется, а ты рассуждать лезешь. Лучше послушай, что трудяги говорят.

Не выдержав натиска, Лазарев безнадежно махал рукой и плелся к прессу.

— Мы тоже хороши, — в порядке самокритики признавался Петрович. — Могли и раньше поставить вагонетку, а не тянуть резину.

Вернувшись от пресса, Алексей Хворостов погрозился:

— Вот возьму и напишу в газету заметку. Почему мы должны животы рвать!

— Очень нужен ты в газете со своим животом, — усомнился Карайбог. — Газете тоже план давай.

— Посмотрим!

— И смотреть нечего! Когда я с оболдуем Бабенко схлестнулся, тоже в газету написал. Что мне ответили? Нельзя подрывать авторитет работников нашей славной милиции. А какой к черту у Бабенко авторитет, когда он ходит по базару да с перекупок трешки собирает!

— Один факт еще ничего не означает, — стоял на своем Хворостов. — Все равно напишу. Когда я в школе учился, мои заметки «Пионерская правда» печатала. Юнкором считался. Ты, Сема, недооцениваешь силу нашей печати.

— Правильно, Алексей, — одобрил Полуяров. — Пиши!

Но Семен Карайбог, по своему обыкновению, вставлял последнее слово:

— Бог зарой видит, да не скоро скажет!

Обычно минут за десять до одиннадцати на кромке зароя появлялась молодая женщина в легком цветастом платье, слишком нарядном для будничного дня. Казалось, что платье она надела прямо на голое тело, так плотно облегало оно ее мощную грудь и высокий с широкими бедрами зад. До синевы черные, блестящие, словно гуталином смазанные, волосы ее густо росли от низкого лба, образуя ровную, как по шнурку проведенную, линию. Смуглая кожа лица и оголенных до плеч рук говорила о сытом здоровье. Влажный губастый рот приоткрыт, — видно, ей всегда жарко. Над верхней короткой губой темнел пушок — верный признак избыточного темперамента.

Цветастая женщина — Василиса, жена Тимофея Жаброва. В руках у нее белый узелок, с какими ходят богомолки в страстную субботу святить куличи. В узелке обед для Тимошки.

Много раз Сергей Полуяров и Алексей Хворостов решали не обращать внимания на Василису, даже не смотреть в ее сторону. И все же тайно ждали ее появления, украдкой ловили каждое движение красивого, соблазнительного тела. Василиса не обращала внимания на молодых заройщиков, не замечала их взглядов, невозмутимо проходила мимо, точно были они не живыми людьми, а придорожными камнями или телеграфными столбами. Лишь порой роняла равнодушно:

— Чего буркалы выпучили, идолы?

Ребята сконфуженно отворачивались, как пойманные на нехорошем. Только Сема выкрикивал:

— Заткни хайло онучей, шалава!

Тимофея Жаброва ничуть не оскорбляла такая перепалка. Ему даже льстило, что его подруга жизни вызывает интерес у заройщиков, и он нарочно на глазах у них похлопывал Василису по упругому заду, тискал ее пышную грудь. Польщенная мужниными знаками внимания, она улыбалась влажным маслянистым ртом, говорила воркующим голосом:

— Не балуй, Тимоша!

В одиннадцать рваный гудок возвещал о начале обеденного перерыва. Обедали заройщики по-разному. Петрович обычно уходил домой — благо жил в соседней Пушкарной слободе. Назар убегал в столовку похлебать суточных щей или горохового супу. Сема разворачивал газету, в которой лежали кусок хлеба, луковица да холодная вареная картошка в мундире.

— Давай, ребята, рубайте!

Хворостов и Полуяров подсаживались, брали по картофелине, старательно чистили, густо присаливали. Конечно, холодная картошка не бог весть какой деликатес, но на безрыбье… Перекусив, все трое ложились на траву, лениво смотрели, как по бесцветному от июльского зноя небу нехотя ползли бестелесные облака, прислушивались к далекому перестуку колес: прошел пассажирский поезд. Каждый день в один и тот же час проходил поезд, и неизменно каждый раз Алексей Хворостов повторял полюбившуюся поговорку, которую, верно, сам и придумал: «На Воронеж — хрен догонишь!»

Пассажирский поезд действительно шел на Воронеж.

Тихо на зарое. Молчит Сема, хмуро — вот бы кружечку пива! — запивает картошку тепловатой водой из алюминиевого погнутого котелка. В знойной одури полудня лениво жужжит шмель. Рыжеватые капустницы перепархивают с жестких, сухих и худосочных цветков, которые только и растут на тупой глиняной почве зароя.

Но все это одна видимость, маскировка. Главное занятие молодых заройщиков в обеденный час заключалось в том, что они украдкой, тайно, но неотступно наблюдали за супругами Жабровыми. На кромке зароя Василиса расстилала чистую салфетку, развязывала принесенный узелок. На свет божий появлялся кирпич свежего ржаного хлеба — за пять саженей доносился его аппетитный аромат, кусище толстого — в ладонь — сала, краснощекие здоровяки помидоры и огурчики в детских пупырышках. А посередине дьявольского изобилия возвышалась нераспечатанная бутылка русского хлебного вина и граненый стаканчик-стопочка.

Тимофей бережно наполнял стаканчик, поднимал повыше, чтобы видели заройщики, и, подмигнув круглым оцинкованным глазом, одним приемом выливал содержимое в горло, как в трубу. Смачно крякнув, с хрустом откусывал половину огурца. Складным ножом, таким же блестящим и ухоженным, как и лопата, отхватывал здоровенный ломоть сала и принимался жевать, как жерновами, орудуя железными челюстями.

Василиса сидела, закинув ногу на ногу, покачивая носком лакированной туфли, влюбленными глазами следя за мужем.

— Ишь расселась, как черт на пеньке, — угрюмо замечал Сема.

Картина действительно была невыносимой. В такие минуты Сема просто чернел. Острый его кадык судорожно дергался, пропуская в пищевод алчущую слюну.

Как-то еще в начале сезона, не зная кулацкого нрава Жаброва, Карайбог попытался установить с ним контакт во время обеденного приема пищи. Подсел к супругам, правда соблюдя деликатное расстояние, и завел дипломатичный разговор о сравнительных достоинствах продукции местного ликеро-водочного завода и эффективных способах откорма свиней на сало. Но прасолы отец и дед Жабровы воспитали Тимофея в твердых правилах. Ловко отправляя в глотку очередной стаканчик, макая в солонку сочные помидоры, старательно пережевывая розоватое сало, Тимофей с интересом слушал разглагольствования Карайбога.

После двух-трех минут безрезультатных ожиданий нервная система Семена Карайбога не выдержала. Чертыхаясь, вернулся он к своим товарищам, нарочито громко выплюнул:

— Подавись ты своей водкой, кулацкий выродок!

Энергичное пожелание Карайбога достигло ушей Жаброва и развеселило его. Подмигнул круглым глазом:

— Не прошел номер. Не на такого напал. Ты думаешь, я не понимал, для чего ты мне зубы заговариваешь.

Василиса брезгливо повела подбритой бровью:

— Лучше кобелю шелудивому под хвост, чем такому босяку давать.

Подкрепившись, Тимошка вставал, потягивался, как сытый кот, и, обхватив супружницу пониже талии, уводил в кусты, начинающиеся сразу же за зароем. Сергей Полуяров и Алексей Хворостов лежали молча, Карайбог же, как паровоз пары, изрыгал клокочущую ненависть:

— Жлоб паршивый. Да и она курва стрелецкая. У нее таких, как Тимошка, по самую завязку было. Цельными днями дома сидит — зад отращивает. Тьфу! Зараза. На такой жениться — все равно что старые портки надевать: не вошь, так гнида.

Минут через пятнадцать супруги Жабровы возвращались на зарой. Василиса шла впереди, оправляя платье. Теперь казалось, что она еще больше виляет бедрами. Тимофей шел сзади и, указывая на жену, цинично подмигивал ребятам.

Как тогда они ненавидели Тимофея Жаброва! За все! За то, что он один зарабатывал больше, чем они впятером. За его кулацкую скупость. За пышные бедра Василисы. Ненавидели молча. Только Семен, верный своему характеру, обличал громогласно:

— Кулацкий последыш! Влез волк в овечью шкуру. Как класс бы его — под корень!

Часто в обеденный перерыв или когда в неурочное время почему-либо останавливался движок и затихал пресс на зарой прибегала Настенька. При ее появлении по-отечески светлело лицо Петровича. Алексей Хворостов начинал читать нараспев что-нибудь вроде:

Я помню чудное мгновенье,Передо мной явилась ты…

А Семен Карайбог, несмотря на скудность голоса и полное отсутствие слуха, запевал:

Сербияночку своюРаботать не заставлю,Сам я печку истоплю,Самовар поставлю.

И скалил щербатый, без двух передних зубов, потерянных при невыясненных обстоятельствах, рот:

— Возьму да и посватаюсь к тебе, сербияночка. Пойдешь?

— Не пойду! — смеялась Настенька. — Я рыжих люблю.

И все понимающе поглядывали на Сергея Полуярова, хотя был тот блондином, а совсем не рыжим. Знали: у Сергея и Настеньки любовь, которую они сами скрывали, как скрывали старые липы в городском парке укромную скамью. А на скамье — на веки веков — вырезаны две буквы: «Н» и «С».