Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
Ночью, собрав свою женскую бригаду, она привела ее на самую высокую вершину и приказала всем распустить волосы и поднять кверху руки. От женщин требовалось только одно — хором повторять «Аминь».
— О аллах, — запричитала Хандулай, — мы пришли сюда, чтобы просить тебя от имени всех матерей: пусть Гитлера, зачинщика войны, постигнет страшная кара. Пусть он умрет от тысячи укусов тысячи змей. Аминь!
— Аминь! — хором повторили женщины.
— Пусть самым беспечальным днем в его жизни, — продолжала Хандулай, — будет такой, какой был у меня, когда я получила известие о гибели моего сына Рашида. Аминь!
— Аминь! — как эхо, откликнулись женщины.
— Пусть все пули попадут в него! Пусть кровь убитых затопит его! Пусть земля под ним сгорит дотла, чтобы никогда под ней не выросла трава! Пусть птицы облетают эту землю стороной. Пусть не будет там ни солнца, ни дождя! Пусть небо над этой землей станет деревянным! Аминь!
— Аминь, аминь, аминь!
Всю ночь женщины слали проклятия Гитлеру и домой вернулись только с рассветом. Но хотя Хандулай строго-настрого запретила рассказывать об этом, чьи-то губы не удержали тайны. Кто-то под страшным секретом шепнул кому-то, а тот — другому, другой — третьему. И наутро о ночном происшествии знали даже в районе. И Хандулай пришлось два с половиной часа просидеть в кабинете председателя сельсовета, где две женщины — и председатель, и секретарь парторганизации — в два голоса стыдили ее: «Вместо того чтобы тратить время на глупости, лучше бы связали носки для солдат. По крайней мере, помощь фронту».
Хандулай в душе не могла согласиться с ними и даже вообще не поняла, почему нельзя проклинать такого ненавистного врага, как Гитлер, но она промолчала и, собрав бригаду, велела всем вязать носки и варежки для солдат.
Но и война постепенно отступила. Пришли мирные дни. И Хандулай, которой казалось, что теперь уж она никогда не раскроет рта, чтобы проклинать людей, однажды все-таки не выдержала.
У нее была корова. И эта корова давала очень много молока. Молоко и масло Хандулай раздавала сиротам. Сначала, когда Рашид был на фронте, она делала это для того, чтобы отвести от него беду. Потом, когда он погиб, чтобы его душа, которая, по ее мнению, каждую ночь прилетала в аул, не осталась голодной. И вот эта корова однажды не вернулась из стада. Двое суток пастух искал ее в горах, а на третьи привел во двор Хандулай свою корову.
— Вот, — сказал он, — сделай на ушке свою метку — и корова твоя. Если ты считаешь, что она не такая дойная, то я дам в придачу и теленка.
— Что ты, что ты, — замахала руками Хандулай. — Неужели я отниму кормилицу у семи ртов. И вообще это не твоя вина. Я знаю, ты честный труженик. И отец твой был таким же. Хоть поставь его на кучу золота, ни крупинки не возьмет.
— Нет, Хандулай. Я пастух, я и отвечаю за корову. И как в тот день меня угораздило упустить ее из виду. А то ведь всегда смотрел только на нее. Как отыщу ее в стаде, так и радуюсь, значит, все в порядке. Ведь любой вор в первую очередь схватится за твою корову. Лучше ее у нас не было в стаде! — И пастух тяжело вздохнул.
— Сколько ты меня ни уговаривай — хоть год, хоть два, а последними у меня останутся эти слова. Пусть она у вас станет еще лучше.
Так Хандулай и не взяла от пастуха коровы. Что она там делала вечером при закрытых дверях, никто не знает, но спустя неделю или две ее ворота тихо скрипнули, пропуская женщину из чужого аула. Эта женщина, оглядываясь по сторонам, кошачьими шагами поднялась на крыльцо и сказала Хандулай, которая вышла навстречу, что им нужно поговорить, да так, чтобы никто не слышал.
Хандулай провела гостью в дом, а женщина вытащила из-за пазухи кучу денег и стала умолять Хандулай, чтобы она приняла эти деньги.
— Хандулай, — говорила она. — Клянусь тебе, я ничего не знала. Оказывается, мой муж с пьяной компанией зарезал твою корову. Пусть материнское молоко будет мне проклятием, если мы с детьми видели хоть кусок селезенки от этой коровы. А потом он упал, когда строил дом, и теперь лежит в больнице. Вчера он позвал меня и сказал, что украл корову у одинокой женщины, что, видно, он больше не встанет и не хочет уйти на тот свет с таким грехом. — Женщина заплакала.
— И о чем только думают люди, когда совершают черные дела! Неужели твой муж не знал, что не вечно ему жить на свете, придет и час расплаты, — сказала Хандулай. — А деньги мне не нужны. Если бы я нуждалась в деньгах, сама продала бы корову.
— Сестра моя, — снова обратилась к ней женщина, — он уже умирает. Прости ему этот грех. Во всем виноваты его друзья. Это они его запутали.
Целую ночь после ухода этой женщины с кошачьей походкой и тихим голосом Хандулай не могла уснуть. «Это я его погубила, — казнилась она. — Ведь когда пропала корова, я проклинала вора. Может быть, аллах услышал мои проклятия…»
То, что мужчина поднялся на крышу пьяный, для нее не имело значения.
На другой день Хандулай сидела в районной больнице у постели вора. Принесла она ему кашу, сваренную на свежей мяте. Издавна считалось, что каша из муки озимой пшеницы, сделанная на крепком отваре мяты, целебна.
Хандулай расстроилась, увидев загорелого плечистого мужчину таким размякшим и неподвижным. Краснота век, опухлость лица и безучастность взгляда — все выдавало в нем тяжелобольного. Сначала он отказывался от еды, но, когда она сняла крышку с кастрюли и по палате распространился свежий мятный запах трав, он слабой рукой потянулся за ложкой. А попробовав, с аппетитом съел полкастрюли. Он не знал, кто такая Хандулай, и, оживившись, горячо благодарил ее. «Баркала, эбел[22]. Какой аромат! Это просто райская пища!»
И все больные привстали на своих постелях, с любопытством глядя на Хандулай и жадно вдыхая ароматные пары. Один из них, совсем старый, высохший человек, воскликнул: «Благодать-то какая! Я тридцать лет чабанил в горах. Каждый цветок стал мне родным! А с пучком мяты я никогда не расставался».
С тех пор Хандулай зачастила в больницу. И каждый раз в самой большой кастрюле, какая только нашлась в доме, она приносила живительную кашу. «Ты несешь нам выздоровление!» — говорили больные, радостно встречая ее.
Хандулай не забыла и старого чабана. Для него она принесла пучок мяты, сорванной
