Любить не просто - Раиса Петровна Иванченко
Соцкий виновато улыбался. Ольга Петровна недоумевала: неужели Доля может всех их обвинить в мещанстве? Олег Евгеньевич, как видно, будет молча продолжать улыбаться. Подавляя спазмы в горле, она тихо заговорила:
— Нет, Макар Алексеевич… Не в том дело, что кто-то, возможно, завидует Борису Николаевичу. Я не умею высказать это дипломатично, но хочу, чтобы вы поняли меня правильно.
От волнения или, может быть, от пристального и удивленного взгляда Доли глаза ее налились слезами. Она никогда еще и нигде не высказывала таких мыслей о Медунке или о ком-либо другом.
— Ах, думайте обо мне что угодно. Ну… считайте, что я выскажу свое личное мнение… Не то взволновало всех, что Бориса Медунку выдвинули на премию. И не то даже, что он «по-рыцарски» отказался… Дело в том, что люди научились теперь не только читать, но и думать о прочитанном. Борис Медунка — это имя. Но вы посмотрите — в библиотеках, школах, институтах — кто читает и кто ценит его творчество? Никто. Звона много в этих писаниях.
Ольга Петровна раскраснелась, закрыла лицо ладонями. Пальцы вздрагивали. Слишком необычной оказалась для нее такая откровенность.
Директор быстро подошел к столу и сел в кресло.
— Вот так… Выходит, я поддерживаю серость и пустозвонство? Ну, благодарю…
— Простите, это только мое личное… — Ольга готова была заплакать.
— Нет-нет. Я… не это хотел… Все хорошо, что вы сказали. У вас есть свое мнение и есть честное сердце… Спасибо за мужество. — Доля сердито засопел.
Соцкий замер на стуле. Ему как бы отвесили хорошую пощечину. И кто? Его лаборантка… Полные, крупные губы его растянулись в кривую усмешку. Хотя… Ольга сказала правду. Пусть Доля знает, кого он поддерживал все годы.
— Мне кажется, что наша милая Оля несколько субъективна. Суть не в серятине, а в другом. Ведь Борис Николаевич отказался от премии не из-за того, что он пересмотрел ценность своих научных работ. Кстати, когда мы выдвигали его, никто из наших научных авторитетов этого не говорил, Ольга Петровна!
— Это не сделало нам чести! — буркнул сердито Доля.
— Возможно, — уклонился Соцкий. — Пока что это всего лишь моя догадка, ничего определенного нет. Но, кажется, дело в том, что после войны Медунка работал вместе с Ольшанским…
— С Ольшанским?
— Да.
Доля машинально полез обеими руками в карманы, шарил в них — забыл, что вот уже два года не курит…
— Прошу… гаванскую! — выхватил Соцкий свой портсигар и нажал на кнопку. Доля поспешно протянул руку за сигарой.
Ольга Петровна сжалась, поникла. Чувствовала себя лишней, забытой… Словно оказалась в сетях паутины, которую сплела сама для себя. Всего одним намеком Соцкому удалось перечеркнуть все ее пылкие высказывания. Хладнокровно и расчетливо попал в цель, успокоил директорские сомнения. Вот наука тебе, Ольга, не лезь в мужские дела со своей откровенностью и простодушием…
По-видимому, Медунки всегда будут в моде. А Ольшанские лишь посмертно дают свои имена премиям, которыми будут награждать опять-таки Медунок. А Соцкие будут лавировать…
«Пусть даже так, — возражала она сама себе. — Но ведь существуют Озерные, Кучеренки, Мирославы… Разве они — не пример для тебя? Так не переживай из-за своего поражения. Ты можешь спать спокойно — высказалась честно, не искала окольных путей».
Ольга Петровна встала.
— Простите, я пойду. У меня работа, — виновато обратилась она к директору и, не дожидаясь ответа, выскользнула из кабинета.
Соломея Афанасьевна не выключала свет всю ночь. Удивилась, что так скоро за окном засинел рассвет. Прежде, бывало, боролась с бессонницей. Глотала снотворные таблетки, от них голова становилась как бы ватной. Сон склеивал веки, но ненадолго. Тогда она вставала, садилась к письменному столу. Кипа ученических тетрадей постепенно таяла.
Ей нравилось читать в ночной тишине ровные, аккуратно выведенные строки в этих тетрадях. Они поражали искренностью. За ними виделись задумчивые глаза, склоненные головы тех, кто в короткие, считанные минуты до звонка торопился высказать на бумаге свое самое заветное.
Иногда Соломея находила для себя ночью другие занятия. Выдвигала ящики, вытаскивала старые папки с пожелтевшими бумагами, записками, фотографиями, всевозможными квитанциями. Они отбрасывали ее на много лет назад. Возвращали к наболевшему. Оно было всегда рядом с ней, ее прошлое. Никуда ей не деться от него — оно стало ее частью.
Любила перебирать папку со всякими бумагами своего мужа. Для нее он и в старости оставался тем же светлоглазым жизнелюбом Сашком, а не солидным Александром Ивановичем Ольшанским. Что годы? Сердце Соломеи бьется все так же — ее любящее сердце.
Эти бумаги напоминают его голос, задумчивый взгляд или смех. Эти мелочи… Все, что было весомого и ценного — рукописи исследований, монографий, статей, — все забрал Доля. Сказал: в институтский архив. «Работы Ольшанского мы должны сберечь для потомков, дорогая Соломея Афанасьевна».
Квитанции на ремонт часов, блокноты, пожелтелые конверты с неразборчивыми надписями и веселыми рисунками пером. Вот ушастый зайчик с привязанным к лапке хвостом — это она, Ия (он так обычно называл Соломею). Хвостик привязан, чтобы не дрожал, потому что Ия нервничала, когда Сашко поздно возвращался из института. Вот еще… козлик, его большие круглые
