Николай Сказбуш - Октябрь
— Амеба! — злобно проговорил Павел, когда дверь захлопнулась за Мишенькой.
— Обыкновенный человек, — отвернулась Агнеса.
— А зачем ты подбрасываешь нам этих обыкновенных?
— А ты что, необыкновенный?
— Разные есть обыкновенные. Есть обыкновенный солдат, а есть обыкновенная слякоть.
— Ты несправедлив. Тебя раздражает его внутренняя свобода. Ребяческая непосредственность…
— Свобода! Это свобода розового поросенка, — так же злобно оборвал Павел, — черт с ним — дело не в нем. Зачем ты посылала парня на завод. Его там знают. Он слаб еще. Не годится!
Тимоша словно хлестнуло — он сразу понял, что речь шла о нем.
— Почему вы не верите мне! — повернулся он к Павлу..
— Не то, брат. Тут дело не в доверии, а в соблюдении элементарных навыков, — он вдруг обратился к бородатому студенту и это обескуражило Тимоша, выбило из седла — разговор, который представлялся ему решающим, касался, по его мнению, самого жизненного, животрепещущего, на поверку оказывался преходящим, мимолетным, — Павел говорил уже о другом:
— Думал ли ты когда-нибудь о такой удивительной вещи, — взял он об руку бородатого студента, — каждая партия разнится не только своими программами, целью, тактикой, но и простыми навыками работы. Даже в повседневной практике. Эсеры, например, устраивают подкопы и освобождают своих людей из тюремных камер, меньшевики, обычно, спокойно и гордо отсиживают срок, мы, как правило, не занимаемся подкопами, убегаем из ссылки. Это уже традиция.
Павел оставил студента и подошел к Тимошу:
— Я не против того, чтобы ты привыкал к подполью. Давно пора. Мне было шестнадцать, когда отец твой приучал меня к делу. Но я хочу, чтобы ты приобщался к большевистскому подполью. К большевистскому, Тимош! Со всеми его традициями и навыками. А это значит, рабочее дело всегда и прежде всего, беззаветная преданность этому делу — в этом романтика.
Тимош не вполне разбирался, о чем именно шел спор, но продолжал считать, что на Агнесу нападали несправедливо. Он на себе испытал силу ее порыва, смелого решения. Они победили тогда на заводе. Его окрылило это поручение — порыв и размах, в этом всё — страсть, молодость, жизнь! После ухода Мишеньки и его приятелей в комнате стало спокойней, проще, деловитей, Александра Терентьевна сказала:
— Словно занозу вынули! — и не преминула пожурить внуков: — Романтикой занялись, а парень с дороги. И никому дела нет.
— Наша бабушка не жалует романтику, — рассмеялась Агнеса.
— А чего ее жаловать. Нехай она нас жалует.
— Бабушка, милая, да знаете ли вы, что такое романтика?
— Почему не знаю — знаю, — обиделась Александра Терентьевна, — поначитаются, позабивают головы романами, вот тебе и романтика.
— Ну вот, совершенно ясно, что вы нисколько не увлекаетесь романтикой, — обняла старуху Агнеса.
— Почему не увлекаюсь — увлекаюсь. И старик и Павлушка книги приносили. Да в нашей железнодорожной библиотеке вон сколько книг. Всех и не переберешь, Гоголя читала, Пушкина, Тургенева. И про отцов и про детей. Хорошая романтика.
— Ой, бабушка, моя милая, смешная вы право, хорошая, дорогая.
— Вот видите, Агнеса, — воскликнул л бородатый студент, — у нас с вашей бабусей священный союз. Мы все тут против вас, все неисправимые реалисты и прозаики.
— Погодите, вот вернется Иван!
— Балует он тебя, — проговорил рассеянно Павел, и Тимош не мог понять, говорил ли он всерьез или шутил.
— Не балует, а понимает. Он у меня разумный. Считает, что каждую былинку следует понимать. Прежде всего, понимать.
— Ну, ты, былинка моя драгоценная, — ласкала внучку Александра Терентьевна, — вот батько дожил бы, взглянул…
— Не знаю, как батько, — всё тем же тоном произнес Павел, — а дед смотрит на нас явно неодобрительно! — заложив руки за спину, он остановился у дедовского портрета.
— Да он всегда такой был, — махнула рукой Александра Терентьевна, — на него не угодишь.
— А жаль. Нам бы многому нужно было поучиться у этого человека. И прежде всего цельности. Пониманию того, с чем хлеб жуют.
Тимош приглядывался к Павлу — простое лицо, серые широко расставленные глаза, не то задумчивые, не то грустные, черный чуб наискось почти до самой брови. Когда спокоен, речь задушевная, в гневе несдержан. Несмотря на внешнюю несхожесть с Агнесой, улавливалось что-то общее во взгляде, в движениях. Так задубевший, корявый ствол связан единой жизнью с нежным цветеньем.
Было в нем еще что-то, чего не смог бы определить Тимош, не скажи о себе Павел сам грубовато, с усмешкой.
— Хохол. Неисправимый хохол. Ни Санкт-Петербург, ни Рига, ни Либава не смогли из меня хохлацкого духа вытрясти.
В чем же заключался этот дух? Ни священного длинного уса, ни расшитой сорочки! Даже песен про ветры и гору высокую не пел.
Неделя прошла и другая, обитали они с Тимошем в одной комнате, говорили, спорили, мечтали. А Тимош всё никак не мог понять этого человека, как всегда бывает трудно понять и осознать подобное себе, как всегда бывает трудно различить тождественные, привычные черты, — трудно воспринять и оценить то, к чему прижился.
И только исподволь подмечал незначительное: Агнеса, как всегда, встретит его шумными расспросами, как всегда горяча, неугомонна, — Павел остановит ее:
— Сперва хлебом накорми доброго человека, а потом песнями.
Заговорит Агнеса о себе, о своих сомнениях, требованиях, личных взглядах, личном отношении. Павел снова остановит ее:
— Ты о людях сначала подумай, потом о себе. Зайдет разговор о трудностях, о невыносимости тяжелой обстановки, Павел откликнется спокойно, уверенно:
— Ничего, как-то будет, — словно речь шла о простых, очевидных вещах и спокойная уверенность его невольно передавалась товарищам.
Задумаются друзья, загрустят, Павел покосится хитровато, бросит словечко, рассмешит, а сам сидит себе в сторонке, люльку самосадом набивает.
В первый вечер после приезда ни о чем они с Тимошем не говорили — Тимош устал, свалился с дороги, да и у Павла имелись свои заботы. Спросил только младшенький:
— Вот ты сказал, что подкопы не делаете. А как же с Ткачом? С Прасковьей Даниловной? Так и пропадать будут?
Серые глаза стали ласковыми:
— Соскучился за своими?
— Я всё теперь про дом думаю, про Прасковью Даниловну. Раньше никогда так не думал. Она ведь мне матерью родной была!
— Не один ты думаешь. Люди думают.
— Значит, помогут им?
— Без людей не останутся.
— Может, на свидание пустят?
— Потерпи, Александра Терентьевна пойдет.
— Еще что хотел сказать: без работы мне трудно, — признался Тимош, — я с малых лет работаю.
— Сестре говорил?
— Агнесе?
— Может, вам и Агнеса, а нам Агния.
— Да мне трудно с ней говорить. Она всё по-своему.
— Трудно без дела сидеть, а дела просить не трудно.
— Я не то хотел сказать. Она всё по-своему настаивает, а мне против нее идти неудобно. Чуть что, она мне сейчас же: «По-твоему, гайки и болты нарезывать — дело. А людей поднимать не дело…»
— Первое дело для парня — среди людей на работе быть. Там всё найдется и образуется, Я так думаю. А на квартиру успеешь попасть.
— И я ей так говорил! Не хочу, говорил, квартирантом быть.
— Ну, мы с ней разберемся. Девка она ничего, только фантазии много.
— Иван очень любит ее, — невольно вырвалось у Тимоша.
— Ну то еще не любовь, про которую говорят. То любовь, про которую песни складывают.
— Ты не веришь в их любовь?
— Не мое дело — ихнее, — отвернулся к стене Павел, — цыц, парубче, казаки все спят.
Спал — не спал Тимош, а передумал много и наутро решил рассказать Павлу про старого беспартийного слесаря Василия Савельевича Луня, «единственного представителя партии», оставшегося после разгрома в штамповальном цеху. Дождавшись, когда Агнеса ушла на работу, — при ней он почему-то не хотел говорить о шабалдасовском заводе — Тимош сообщил Павлу точку зрения Василия Савельевича, его слова о том, что «на нашем заводе всегда так делалось».
Павел выслушал Тимоша, только и сказал:
— Пойдем к этому доброму человеку.
В тот же день навестили они Василия Савельевича, и Тимош подивился тому, как легко поняли друг друга эти люди — Павел и Лунь, как сразу нашлось у них общее. Не без улыбки Тимош заметил: все что отличало беспартийного Луня в этой короткой деловой беседе, это привычка его начинать каждую фразу словами: «Та хто зна», — и уже после этого высказывать толковый совет, предлагать разумное, правильное решение. При этом он никогда не выражал свои мысли в категорической форме, а непременно предварял глубоко присущим ему: «Та, может…»
Павел заверил старика, что комитет ни в коей мере не собирается нарушать заведенных правил на заводе, весь материал станет передавать через него, Луня, или другого рабочего по их указанию.
