Николай Сказбуш - Октябрь
— Был, Александра Терентьевна.
— От Ивана приходил?
— От Ивана.
— А что же он не показывается?
— В Петрограде, Александра Терентьевна.
— Ты напиши ему, чтобы скорее приезжал. Что же это он девку бросил, а сам в Питер подался. Непременно, чтобы скорее приезжал, а то они ей тут голову закружат.
— Кто это они, Александра Терентьевна?
— Да студенты, студенты, щучки и пескарики.
— Не любите студентов? — оживился Тимош.
— Студентов? А что студенты — такие же люди. Люди разные и студенты разные. Мой Павлушка тоже студент, вольнослушатель! Не то, чтобы силком кто гнал, а вольно, по собственному желанию лекции слушает.
Она засуетилась, прибирая со стола. Тимош помог убрать самовар.
— Ну, что про твоих слышно? — спросила она вдруг.
— Да ничего не знаю. Я только сегодня приехал.
— Мучают людей, изверги. А ты и верно с дороги., усталый. Ступай отдохни.
Тимош отказывался, благодарил, уверял, что чувствует себя превосходно, но едва добрался до койки, повалился снопом и очнулся только к вечеру.
Агнеса была уже дома. Он узнал ее шаги, шелест ее платья. Потом они о чем-то тихо разговаривали с Александрой Терентьевной. Старуха выговаривала, Агнеса слабо защищалась. Не желая быть невольным свидетелем чужого разговора, Тимош оделся и вышел в большую комнату.
— А, кузен! — приветствовала его Александра Терентьевна и тотчас встала и вышла.
— Я что хотел спросить, — проговорил, поздоровавшись, Тимош, — Павел скоро вернется?
— Заскучал в нашем обществе?
— Просить хотел, — мне бы на завод…
— На шабалдасовский тебе нельзя, Тимош.
— Мне бы на паровозный.
— Погоди. Обживись. Потолкуем.
— Значит, квартирантом?
— А это зависит от характера. Одни кругом квартиранты, другие всюду хозяева. Все зависит от того, какой у человека характер.
— А я сам не знаю, — рассмеялся Тимош, — всю жизнь по чужим хатам живу, вот и весь характер.
— Ты еще никогда не был в чужой хате, Тимош. Вот что тебе нужно понять, — не повышая голоса, по твердо проговорила девушка и занялась своими тетрадками, затем, отложив тетрадки, встала и заходила по комнате, проговорила, словно продолжая разговор или отвечая па собственные мысли. — А насчет паровозного вот что скажу. Всем нам он люб и дорог. Но люди не только на паровозном нужны. Еще больше они нужны на других, отсталых участках. На паровозном ты окажешься новеньким, опять придется осваиваться, привыкать. А время нынче быстрое, удивительное. Из Питера, с фронта, отовсюду приходят замечательные вести. Солдаты с нами — это большое событие. Война научила их многому. Вооруженное крестьянство с нами, они ждут только сигнала. Когда это произойдет? Сегодня? Завтра? Не знаю. Но все знают — скоро. Скоро уже, Тимошенька! Значит, мы должны быть готовы и готовить людей. Тебе придется понять, что служить рабочему делу можно не только на заводе.
— Понимать — понимаю, да понимать не хочется.
Тимош видел, что у Агнесы были свои планы, но он не знал, в чем они заключались, какое отношение имели к общему делу. Она по-прежнему оставалась для него всего лишь невестой старшего брата, Агнесой, барышней.
Через день, выполняя ее просьбу, он отправился в Моторивку. Передал всё, что от него требовалось, спросил о Любе — ее в Моторивке не было, уехала в город, в госпиталь. Через неделю снова собрался в Моторивку, уже без всякого поручения. И снова узнал, что Люба в городе, в госпитале…
Дома, на вопрос Александры Терентьевны, где был, ничего не ответил.
Тимош не хотел теперь пи слышать, ни говорить о Моторивке, он сам не понимал, что с ним творится, самому себе ни в чем не признавался, замкнулся, затаился и даже книг не читал, хотя теснилось их на полках здесь немало.
Агнеса удивленно поглядывала на парня, решила, что всё это от безделья.
Как-то утром, перед тем как уйти на работу, Агнеса обратилась к Тимошу:
— Иван уверял меня, что ты парень надежный.
— Мне он говорил, что я мальчишка.
— Мальчишка, это не качество. Это — преимущество. Что ты думаешь о нашем фикусе?
— Не люблю фикусов.
— Я тоже, представь. Но этот замечательный. Не правда ли?
— Да, выращенный.
— Как ты сказал? Выращенный? Здорово сказано — выращенный. То есть призванный к жизни любовью и заботами. Так я тебя поняла?
— Не знаю.
— Не знаешь, а говоришь, — она подошла к окну, поправила занавеску, протянула руку к блестящим чистым листьям растения погладила осторожно и вдруг наклонилась, провела рукой вокруг ствола, словно расправляя землю, выдернула из земли шнурок завязанный петелькой, потянула петельку и приподняла вместе со слоем земли дощечку. Достала из железного коробка завернутую в бумагу пачку листков, протянула Тимошу:
— Скучаешь по своему заводу?
— Скучаю, Агнеса Петровна.
— Ну, хорошо. Пойдешь на завод, на свой завод Тимош. Передашь людям эти листки. Ты знаешь людей на заводе?
Тимош снова удивленно посмотрел на Агнесу.
— Вот и прекрасно. Среди своих людей человек никогда не растеряется. Пойдешь на завод в обеденный перерыв. Знаешь, где они собираются, ну, где курят?
Тимош смутился.
— Передашь листовки Кудю. Проберешься на завод?
— Да. Там есть пролаз в заборе со стороны реки.
— Хорошо. Я верю в тебя, Тимош!
Он принял листовки, но не уходил.
— Что же ты раздумываешь?
— Всё передавать да передавать…
— А ты что, печатать хочешь?
— Вы сказали: скоро революция!
— А, вот ты о чем! — взгляд ее стал сосредоточенным, напряженным, смотрела на Тимоша и не видела его. Провела ладонями по лицу, стиснула пальцами виски, успокаивая разыгравшуюся жилочку. Она все ещё смотрела на Тимоша, и парню стало не по себе под этим горячим, упорным взглядом.
Она опустилась на стул, уперлась подбородком в сложенные на столе руки:
— …Передавать, передавать… Да-да, вечно маленькая незаметная работа. И всегда в этой комнате, в четырех стенах, — она продолжала смотреть прямо перед собой невидящими глазами, — борьба без винтовок, без баррикад.
Тимош следил за ней — не ведая, он затронул что-то болезненное в ее душе. Беспокойный взгляд Агнесы пугал его.
— Горсточка людей без пушек и штабов…
Она вдруг выпрямилась.
— Но мы ведь нерв революции! Ты об этом думал когда-нибудь? — Взгляд ее утратил женственность, стал жестким. — Быть может, штаб ее здесь. Быть может, нынче не нужны баррикады! С нами сейчас полки и армии, все солдаты фронта. Передавать? Да. Это призыв революции, призыв рабочих Питера ко всем пролетариям, призыв партии. Это пламя революции, оно разгорится и уничтожит всех, кто осмелится стать на ее пути!
Тимош с трудом сдерживал передавшееся ему волнение. Он видел, как изменилось ее лицо. Движения стали отрывистыми, четкими, и вся она совершенно преобразилась — перед Тимошем был совсем другой человек, которого он раньше не видел, не знал.
— У нас нет маленьких комнат, маленьких дел. Где пройдет фронт революции? В окопах? На заводах? На площадях? Всюду! Всюду, где рабочие, армии, всюду, где партия.
Плечи ее выпрямились, голос стал требовательным, властным.
— Ступай на завод. Если не увидишь Кудя… Если старика нет, — сам передашь призыв рабочим. Помни, это дело партии.
К полдню Тимош был уже на заводе.
Удивительное чувство охватило его, словно вернулся в отчий дом, даже удушливая гарь плавки казалась родной. Каждая пядь земли, протоптанная юношеской ногой, узнавалась, становилась твердой, придавала силы. Гул цехов, а затем после гудка, гул голосов, звучал песней. Тимош пьянел, забыл уже наказ быть осторожным.
— Здоров, Тимошка! — кто-то окликнул его еще до того, как успел пробраться в курилку.
— Здоров, — откликнулся он радостно.
Тимош шел, словно в большой праздник, не ведая страха, готовый на всё.
Вот цеховой двор, дощатый настил, проложенный Тимошем для колеса цеховой тачки.
— Здоров, Тимошка!
— Здоров.
И вдруг, еще издали, приметил механика, желчного, скрученного из железных пружин, человечка. И тогда сразу, помимо его воли, возникла в нем собранность, расчетливость, настороженность. Он притаился, за углом, кинулся в сторону и только уже в кругу своих почувствовал себя свободным.
Кудя не было, об этом ему сообщили первым долгом. Старика забрали в последний разгром. Брат его Савва каждый день бегал в контору с заявлениями о лояльности. Василий Савельевич Лунь тяжело переживал арест старого друга, утратил свою покладистость и добродушие, ожесточился. В цеху не слышно было его привычного: «Мы люди маленькие…», напротив, он то и дело грубил начальству или бросал угрюмо вслед:
— Ладно, ладно, рабочий народ не арестуешь.
Тимош не мог долго оставаться на заводе, однако сознание ответственности, приподнятость, возбуждение, охватившее всех, раздвигали рамки времени до предела, насыщали его событиями и мыслями. Тимош схватывал все на лету, с полуслова, одним взглядом.
