Николай Плевако - Полнолуние
Филипп Артемович прятал облигации под половицей, но после ссоры с Еленой переложил к себе поближе, под матрац. Немало было передумано в бессонные ночи: прежде он намеревался сделать Елене завещание, но теперь был готов сжечь облигации, чтобы они никому не достались. С таким намерением он и хранил сверток подле себя. Жалко было сбережений, накопленных за долгие годы, в них была вся его жизнь, так жалко, что в груди снова закололо. Сердце колыхнулось, будто вот-вот оборвется. И точно вроде в нем что-то надорвалось: боль насквозь прошила грудь. «Не помереть бы, — со страхом подумал Филипп Артемович, затаив дыхание. — Был бы помоложе, только бы меня и видели. Дня бы больше не сидел в хуторе…»
Филипп Артемович и забылся с горькими мыслями и болью в сердце, прижимая сверток к груди…
9
Над степью бродили шальные тучи. К полудню они появлялись над хутором, гремел гром, полосовали молнии, ливнем лил дождь, потом прояснялось, притихало, лишь срывались с деревьев и падали со звоном в лужи капли и шуршала листва на ветру. Глубокой ночью снова собирались тучи, как бы исподтишка, без молний и грома. В комнате слышался, учащаясь и нарастая, шорох дождя. Ночь напролет он шел ровно, тихо, среди полного безветрия, словно природа отдыхала, устав от дневных бурь. Под такой дождь сладко спится, а если очнешься среди ночи, распахнешь настежь окно и облокотишься на подоконник, то обязательно услышишь, как набухает земля, растет трава и, словно плечи, расправляют свои ветки деревья. Ляжешь в постель и сразу уснешь, и сны придут умиротворенные, так что утром и вспомнить нечего… С рассветом из голубой подзорины блеснет солнце, вспыхнут, как стекляшки, капли в траве и заиграют бликами лужи.
Наконец установилось вёдро, и небо стало похоже на гигантский стеклянный купол, прежде запыленный и закопченный, а теперь вымытый дождями до прозрачной синевы. Постепенно просохли дороги, прогрелась вода в реке, и для мальчишек снова наступила пора походов, купаний и рыбной ловли. А на берегу Ивы с прежней веселостью зазвенели девичьи голоса, заиграли баяны и аккордеоны. Захар Наливайка за лето повзрослел, уже было неудобно дурачиться, как прежде, и он, оставаясь один, задумывался. Не везло ему на девчат, не знал он к ним подхода, рубил сплеча и получал синяки да шишки, хотя видел, что сам собой парень неплохой. В компании Захар был первым балагуром, но, оставшись наедине с какой-нибудь Нюркой или Машкой, терялся, не находил слов и страдал из-за своей неотесанности. Накануне поздно вечером он возвращался домой из кино. Шел напрямик, через сады и огороды, по стежкам. Впереди что-то забелело. Нагнал. Девушка. И лукаво улыбается. Хоть темно было, но Захар разглядел симпатичное личико.
— Чья ты будешь? — спросил он попутчицу, беря за руку. — Что-то я тебя не знаю.
— А зачем тебе знать? — она не высвободила руку, продолжая лукаво улыбаться.
— Наверно, из Веселого?
— А тебе зачем?
— Все-таки любопытно.
— Будешь все знать, быстро состаришься.
— Вон ты какая! — Девчонка Захару сразу понравилась, он почувствовал себя с ней на редкость свободно и легко. Видно, и Захар пришелся ей по душе.
— Давай встретимся! — вдруг предложил он.
— Зачем?
— Как зачем! Разве я тебе не понравился?
— Смотри, какой задавака!
— Так встретимся?
Девушка пожала плечами:
— Где же?
— В клубе.
— Когда?
— Завтра.
— Ну давай.
Дома Захар вспомнил, что так и не выпытал у девушки имени и не узнал, где она живет. Это его обеспокоило. В темноте он плохо разглядел лицо, а теперь испугался, что и она его не узнает. Собираясь на свидание, он тщательно вымылся, выбрился, надел рубашку с вышитым воротником, надушился, взял баян. На него возлагались большие надежды: Захар задумал сделать сюрприз незнакомке. Долго стоял перед зеркалом, откидываясь назад, поправляя чуб, брызгаясь одеколоном. Флакон убавился наполовину. И тут спохватился, что опаздывает. На часах — половина девятого, а свидание назначено в восемь. Сердце заныло, когда он открыл дверь клуба. В фойе никого. Значит, танцев нет. Как же он забыл, что сегодня концерт художественной самодеятельности! Дверь в зал была закрыта, и Захару пришлось долго просить, чтобы его впустили. Он бегло оглядел полуосвещенные ряды, надеясь узнать знакомое лицо. Но это было все равно что искать иголку в мешке соломы. На Захара зашикали, и он, согнувшись в три погибели, стал пробираться на свободное место. На сцену вышли девушки в ярких сарафанах. Захар любил художественную самодеятельность и пытался сам участвовать в драмкружке но, несмотря на все старания, был признан бесталанным и лишь иногда приглашался для аккомпанемента на баяне. В клубе работал штатный баянист, и Захар ему позавидовал. Он во все глаза смотрел на сцену, где две девушки, подбоченясь и подмигивая, исполняли частушки, вовсю стараясь одна перед другой. Вон та справа чем-то напоминала вчерашнюю незнакомку.
— Откуда эта самодеятельность? — спросил Захар у соседа. — Как будто у нас таких нет.
— Из Веселого.
Захар причмокнул. Наверное, она. Но та была смуглой, черноволосой, а это белокурая и светлая лицом. Может, изменилась при электрическом освещении? Захар уже не доверял своей памяти, внимательно присматривался к девушкам в соседних рядах, привстал со стула, но на него снова зашикали. Пришлось сесть. Тяжко вздохнул. Те две, закончив выступление, посмеиваясь, убежали со сцены. Без перерыва конферансье объявил спектакль. Захар сидел как на иголках.
Занавес раскрылся. На сцене за столом небрежно подписывал бумаги Саша Цымбал с обвислыми запорожскими усами. Он играл роль. председателя колхоза. Захар усмехнулся: до чего же не шли ему, рыжеволосому, эти черные нелепые усы. Сашка покручивал их без причин, и Захар стал бояться, что они отклеятся. В постановке участвовал бригадир «три», представлявший шабашника. Взяли его, видно, за огромный рост и угрюмое лицо. За весь спектакль он произнес лишь одну вымученную фразу, остальное время переминался с ноги на ногу и часто моргал глазами. Как только он появился на сцене, Захар громко хохотнул, а когда сердито уставился в зал, явно отступая от режиссерского замысла, Захар в приступе веселости подскочил на стуле и схватился за живот. Играл еще кто-то из хуторских, но был настолько измазан гримом и одет в такой невероятный костюм, то ли женский, то ли мужской, что Захар, как ни старался, не мог признать актера, который, как видно, и сам этого не хотел. Но в общем постановка шла гладко. Захар обернулся к Елене, сидевшей сзади: нравится ли? И с удовлетворением отметил, что Елена улыбалась. Значит, нравилось.
По ходу действия выяснилось, что шабашники оставили колхоз в большом убытке.
— Жулики! Где они сейчас? — суматошно метался по сцене Сашка, не замечая, что у него отклеивается ус.
— На нашей машине уехали.
— Что же я колхозникам скажу на собрании? — воскликнул в отчаянии Сашка и закрыл лицо руками, пытаясь незаметно приставить ус. — Догнать негодяев! — гаркнул он, падая на стул, и усы, как крылья, взметнулись в воздухе.
— Ищи ветра в поле! — сказал самодовольно бухгалтер, перед этим все время предостерегавший председателя от шабашников. — Известное дело — вольные мастера.
Занавес закрылся. Артистам ожесточенно и долго хлопали, при этом зрители почему-то оборачивались к Захару, посмеиваясь и перешептываясь. Наконец он сообразил, что это в адрес председателя.
— Большой театр, — сказал Захар.
— Молодцы! — похвалила Елена.
— Сатирики. Шибаев вспомнили. Даже здесь вам достается, Елена Павловна. Я этому критику Цымбалу, кажись, вправлю очки. Законно, — серьезно пообещал Захар. — Я про тунеядцев стихотворение выучил. Не дал выступить. Говорит, плохая декларация.
— Декламация, — поправила Елена.
— Во, во. Она самая. Ну подожди же, Игорь Ильинский!
— Тише там! — зашумели зрители.
Но Захар сидел сам не свой, даже комическое происшествие с усами не вывело его из мрачного раздумья. Опоздал, упустил такую девушку! Где ее теперь искать? В перерыве он метнулся по рядам к выходу, через фойе проник за кулисы. Артисты уже снимали костюмы. Захар схватил за руку Сашу:
— А где веселовские девчата, которые частушки пели?
— Не шуми. Влетел как угорелый. Откуда я знаю? Кажется, в зал пошли…
— Сашок, дай мне сейчас выступить! — взмолился Захар.
— Еще чего выдумал!
— Правду говорю. Я подучил стихотворение. Про этих самых, которых вы сейчас показывали, про шибаев. Дай мне прорекламировать, а?
— «Про-ре-кла-ми-ровать», — передразнил Саша. — А еще на сцену просишься! Язык не повернешь. Иди проспись.
— Грамма в рот не брал. Что ты?
— Вина не брал, а флакон одеколона выдул. Точно. Несет как из бочки!
