Михаил Колесников - Право выбора
А ведь правда и то, что Бочаров и без моей помощи успешно закончил испытания. Радоваться или грустить? Приходится радоваться.
Федор Федорович вызывает в кабинет «для неофициального разговора». Я даже заинтригован.
Дранкин пододвигает вазу с просоленным миндалем. Сверкают белые зубы. Старик в отличном расположении духа.
— А вы преуспеваете, мой дорогой друг!
Ворошит иностранные журналы, где перепечатана моя теоретическая статья.
В глазах Федора Федоровича лукавинка. Сразу видно: вызвал по важному делу.
— Сегодня вам придется побыть в роли буриданова осла, — говорит он, загадочно улыбаясь. — Хотят вас поставить на передний край науки: намечено в ближайшие годы построить в Сибири мощную установку. Во главе стройки решили поставить вас! Мне поручили вести, так сказать, предварительные переговоры. Дипломатия…
Федор Федорович встает, подходит к географической карте.
— Сибирь!.. Сибирь — наше будущее. Постепенно центр науки переместится туда. Вы войдете в историю как один из пионеров. Ответственный, самостоятельный участок работы. Как жаль, что мои годы…
— Ну, а второе предложение?
— Банальное: утвердить вас в должности директора института. Вижу, вижу, институт навяз в зубах. Оно и понятно: столько лет…
— А вы что посоветуете?
Дранкин всплескивает руками:
— Да тут может быть лишь один совет: в Сибирь! Перспективы, рост, сам себе хозяин. Многие рвутся на это место. Но из всех кандидатур выбрали наиболее достойную… Осваивать, возводить, прорубать… Романтика нашего века… Пионеры…
— Так, так. А директором института кто?
— Подберут. Тут легче. Ну хотя бы того же Цапкина. Опыт руководства институтом большой. Погорячился, ушел раньше времени. Уломают.
Чувствую, как на лбу вздуваются жилы. Задыхаюсь от наплывающей злобы.
— Значит, кандидатура уже подобрана? Почему не Бочарова? Бочаров успешно завершил испытания. Почему Цапкина?
— Бочаров еще молод. Не утвердят. Пусть говорит спасибо, что сектор доверили. И то благодаря стараниям покойного Подымахова. Цапкин умеет работать с людьми. Шесть лет руководил институтом, ведь все, что на «территории», создано благодаря его неуемной энергии… Вы, разумеется, человек иного масштаба. Вам — зачинать, совершать… Осваивать, прорубать… В «маяки», в пионеры…
Внезапно Федор Федорович умолкает: вид у меня, должно быть, страшный. Кулаки сжаты до хруста. Мы оба молчим несколько минут. Наконец он без прежнего энтузиазма спрашивает:
— Ну и как, мой дорогой друг? Надумали?
Я наклоняюсь почти к самому уху Дранкина и говорю:
— Вот что, старый гриб: сплавить в Сибирь меня не удастся, я давно вышел из пионерского возраста! Институт мизонеистам не отдам. Именем Подымахова: из института не уйду до тех пор, пока не выжгу всю мерзость, всех цапкиных, тяпкиных, ляпкиных… А потом — в Сибирь, на Север, на юг, хоть к черту на рога…
Гремит телефон. Белый, без наборного диска — «прямой».
Федор Федорович припадает к трубке, делает мне знак замолчать. Обрываю обличительную речь на полуслове.
Федор Федорович все плотнее прижимает трубку к уху, по-видимому боясь пропустить хотя бы слово. Ведь звонят из Академии наук! Из глубоко штатского человека Дранкин вдруг превращается в бравого ефрейтора:
— Так точно! Есть… Будет исполнено.
От головы Федора Федоровича идет пар, или так только кажется.
Он осторожно, двумя пальчиками кладет трубку, в сладостной истоме откидывается на спинку кресла. Смотрит на меня озадаченно, с торжественным интересом.
— Сам! Вас разыскивает. К чему бы это? Немедленно поезжайте в Академию наук. Возьмите мою машину. Одна нога здесь — другая там!..
Он жмет мне руку, напутствует:
— Дорогой мой друг, дорогой мой друг… Главное — не горячиться. Все мы свои люди…
Но я его уже не слушаю. Его просто не существует. Он каким-то чудом уменьшился в размерах. Почти игрушечный.
Вызывает академик Золотов. Зачем? Не все ли равно?..
Это как бы побывать в гостях у бога. У бога современной физики.
Странное дело: я, ученый, десятки раз проезжал мимо здания Академии наук, но никогда не был там, внутри.
Меня битый час разыскивал Золотов! Этот сверхзанятый человек. Меня, меня… Глупое тщеславие. И вот я, с деревянными руками и ногами, с пустой черепной коробкой, вхожу в здание Академии наук. Иду по коридорам тяжелой сутуловатой походкой. Ничего не вижу, не замечаю, не понимаю. Судорожная тревога растет, растет, как тогда, у пульта.
А почему, собственно, я так волнуюсь? Я ведь не собираюсь выкладывать Золотову свои мелкие обиды.
Я забыл все, все, что раздирало сердце. Я — по ту сторону личного, мелкого. Наука — жизненная функция моего существа, и все личное и общее всегда для меня были неразделимы…
Останавливаюсь перед дверью. Обретя дыхание, вхожу в кабинет.
Золотов не поднимается навстречу, не улыбается приветственно. Я вообще не видел его ни разу улыбающимся. Но руку жмет крепко.
— Присаживайтесь, Алексей Антонович.
Голос покойный, уютный. По-деловому уютный.
— Мы тут заседали, — говорит академик Золотов. — Ученые большинством голосов решили поставить вас во главе Комитета. Рад за вас и за науку…
Взвинченность росла, росла, достигла предела, рассыпалась, звеня осколками: чувствую, вот-вот готов разрыдаться.
И тут впервые вижу, как улыбается академик Золотов: мягко, понимающе. По-человечески.
А в сознании стучат слова: «большинством голосов»!
Я начинаю понимать: новое назначение — не награда за труды, не повышение в должности, а коллективная воля.
ПРАВО ВЫБОРА
1
Крутятся за толстыми железобетонными стенами снежные галактики. Вся монтажная зона дымится белым. Здания, провода белые, нереальные. Пространства сделались упругими, непреодолимыми. С каждой неделей растет и растет ощущение нашей оторванности от остального мира.
Здесь, в отсеке, глухо. Узкий серый коридор, сплетение трубопроводов высокого и низкого давления. Как на корабле.
Шипит, трясется под руками синее солнце, летят малиновые брызги металла. У меня в брезентовой рукавице зажаты сотни ампер. Шов длинный, а выполнять его приходится на предельно короткой дуге. Это утомительно. Но так надо. Выбрасываю огарок, закладываю в держатель новый электрод — и снова ползет вдоль шва шипучая сварочная дуга.
Брезентовые штаны с резиновыми наколенниками, брезентовая куртка, резиновые сапоги, лицо закрыто защитной маской. Синее солнце — это когда смотришь со стороны, а сквозь светофильтр — золотисто-синий комочек, почти живая пушинка.
С каждым таким трубопроводом возни много. Он словно бы орет всем своим стальным дыхалом: «Мы особенные, легированные, цельнокатаные, нам подавай бережное отношение, постоянный ток, электроды высшего качества!»
— Обласкать бы тебя кувалдой! — говорю я вслух. — За какие такие грехи я должен возиться с тобой?..
А в ушах все еще звучит голос нашего мастера Шибанова:
— Мы тебя считаем специалистом по сварке неповоротных стыков труб во всех пространственных положениях и труднодоступных местах. Твоя сварка — это грань, где ремесло переходит в искусство. Гордись!
— Горжусь.
— В коммуникационный коридор пойдешь? Предупреждаю: там вентиляция плохая. Угореть можно. Из бригады Харламова одного еле отходили. Да ты его знаешь: Жигарев.
— Сдюжим.
— Вот и прекрасно. Ну, герой. Нашлю на тебя корреспондента.
— Зачем?
— Для славы.
— Не нужно. Не люблю, когда пресса вмешивается в мою личную жизнь.
— Лови мгновение, юноша. Я, например, считаю: трудные дела интересны тем, что в них проявляется личность. Вот и проявляй.
— Буду стараться.
— Ты рожден для лежачей работы. Не забудь подстелить диэлектрический коврик.
И он ушел, переполненный оптимизмом, сверкая вставными зубами. А я полез в коммуникационный коридор.
Шипит раскаленная, взлохмаченная плазма. Чтобы уменьшить внутренние напряжения в металле, веду шов обратноступенчатым способом на проход. Стараюсь не обрывать дугу, так как электрод с фтористокальциевым покрытием не любит этого: может образоваться трещина в кратере. Манипуляциями электрода всячески добиваюсь, чтобы валик был без горба, а мысли ползут сами по себе, как бы сквозь сосредоточенность, сквозь собранность и сознание особой ответственности, которое не покидает ни на секунду.
Ответственность. В характеристике так и записано:
«Хорошо развито чувство личной ответственности».
Тут у каждого оно хорошо развито.
Больше всех переживает прораб участка Скурлатова. Сегодня утром устроила мне разнос:
