Ирина Гуро - Песочные часы
Наконец вмешивается мастер Ланге:
— Да что вы спрашиваете? Мы же ремонтируем наши танки, разбитые, как грецкий орех молотком…
«И самолеты подбивают?» — «Это даже очень часто». — «Вот видите, значит, техника на технику?» — это доктор Зауфер. «Ну уж нет, какое сравнение! Они же на ступени варварства…» — «Ты-то сам видел Иванов?»— «А как же!» — «Ну и как?» — «Ничего, обыкновенные, только одеты лучше нашего: полушубки, валяные сапоги, шапки… Там, под Москвой, уже ведь морозы…»— «Конечно, наше командование рассчитывало до зимы закончить кампанию…» — «О боже мой! Там же от мороза пальцы отламываются. А кожа, та покрывается пузырями, которые потом лопаются… Это говорили еще в ту войну». — «Ну, до этого не дойдет».
Мне казалось, что Макс время от времени посматривает на Филиппа, как бы прося о помощи, и тот незаметно поворачивает беседу, не давая ей принять более определенный оборот, но и не снимая опасных поворотов…
Иногда Макс, не сбавляя своего, в общем-то, бодрого тона, вдруг останавливался, словно сам себя одергивал, и какие-то мгновения молчал. Тогда мне казалось, что он видит перед собой совсем другие картины, чем только что им нарисованные.
Так как ему все подливали и каждый хотел обязательно с ним выпить, Макс заметно охмелел. Он словно бы потускнел, даже знак на его груди уже не так сиял.
Когда стали расходиться, он сидел на стуле с высокой спинкой и сердечком вверху, расстегнув мундир, смотря перед собой потухшими глазами. Хозяин поглядывал на него сокрушенно и наконец решил покончить с патриотическими излияниями, доконавшими гостя.
— Пойдем, Макс, пора в постель… Небось отвык спать как люди, — с уже знакомой мне сердечностью сказал Филипп, пытаясь поднять Макса, но это оказалось ему не под силу. — Помоги мне уложить его! — велел он.
Вдвоем мы поволокли Макса в комнатушку, где пахло нежилым, но я отворил форточку, и крепко настоянный на желтых листьях ветер поздней осени сразу наполнил тесный закуток.
— Сними с него сапоги. Я сам разочтусь там и запру зал, — сказал Филипп.
Я стянул с Макса сапоги и расстегнул брючный ремень, потом решил раздеть его и уложить как следует в постель. Не без труда, но мне все же удалось это.
В это время зашел Филипп.
— Очень хорошо, что ты уложил его, — бросил он мне и, видя, что я собираюсь уходить, добавил: — Оставайся здесь, постели себе на стульях. Куда ты пойдешь: наткнешься на патруль!
Я не раз уходил в это время, и хозяин никогда не беспокоился по этому поводу.
Он еще постоял над Максом и сказал тихо:
— Спи, дитя человеческое!
Потом он вышел, по-домашнему тихий, уютный в своей вельветовой куртке с обвисшими карманами.
Почему он оставил меня с Максом?
Парень совсем пьян, а может быть, даже болен: у меня все время, еще тогда, когда он разглагольствовал в зале, была такая мысль, что он болен. Эти внезапные как бы спотыкания сознания, перемены в лице. Но, конечно, могла сказаться и нервная встряска: я догадывался, что в самом резком изменении обстановки кроется опасность — Макс не адаптировался к тыловой жизни.
Я совсем не знал его, но чем-то он мне был симпатичен. А главное — интересен. Я хотел узнать от него совсем не то, о чем его спрашивали. А что? Я сам не знал. Но чувствовал: он знает что-то нужное для меня, только вряд ли выскажет, а я не смел наводить его на это.
Очутившись раздетым под одеялом, он прекратил бормотание, задышал ровнее, по-детски легонько постанывая, и я вспомнил, сколько ласки прозвучало в голосе Филиппа, когда он уронил свое: «Спи, дитя человеческое!» Нечего было ломать себе голову насчет их отношений. Хозяин не имел сына, а Макса знал чуть ли не ребенком, естественно, что он к нему привязался! Почему надо искать этому какие-то особые причины?
Когда я вернулся в зал, он был пуст и погружен во мрак. Горела только лампа над конторкой, при ее свете хозяин подсчитывал наличность кассы, звучным щелчком откидывая костяшки счетов. Он снял куртку, оставшись в рубашке, и спустил подтяжки с плеч. Очки в металлической оправе непривычно старили его, и весь его вид, усталые глаза за стеклами, отяжелевшее тело вдруг напомнили мне, что он немолод, не очень здоров и совершенно одинок. Такое впечатление было для меня новым, и я понял, что таким открыл мне хозяина приезд Макса. Филипп вышел из своей скорлупы и неожиданно оказался мягким, как улитка без панциря.
Он перенес в свой реестр сумму со счетов и спросил:
— Как он?
— Вроде ничего. Я его укрыл сверху еще пледом.
— Хорошо. — Филипп взглянул. на меня мельком, мне показалось, испытующе: словно хотел узнать по моему лицу, как я отношусь к Максу.
— Так ты ляжешь там у него?
— Конечно.
Кажется, он был доволен, что я не оставляю Макса. Чего он боялся? Молодому парню, солдату, станет плохо от того, что он малость перепил? Или он просто далеко заходил в своих отцовских заботах? Мне это было все равно. Я понимал, что не могу подступиться к Максу с теми вопросами, которые меня мучили, что не услышу ни одного живого слова от человека, только что ступавшего по русской земле. Если бы он на ней был человеком! Нет, он был на ней интервентом!
Я зажег свет, чтобы начать уборку, но хозяин сказал, чтоб я шел спать, а убрать можно и утром, раз я здесь ночую.
— Иди, иди! — повторил он, словно хотел поскорее остаться один.
Я пожелал ему доброй ночи и вернулся в каморку. Сняв спинку диванчика, я положил ее на два стула и таким образом имел отличную постель, хотя несколько короткую по моему росту.
И я с наслаждением бросился на нее и тотчас уснул.
Очнулся я оттого, что Макс позвал меня.
По всей вероятности, он не раз уже обращался ко мне. Он сидел на кровати, слабо освещенный с улицы: я забыл задернуть занавеску. По-моему, Макс был в полном порядке, разве только что бледный.
— Дай напиться, друг, — попросил он, — ноги не держат.
Я принес ему воды из-под крана, он жадно выпил и улегся. Я тоже лег, думая, что он сейчас же уснет и я тоже. И может быть, посмотрю хороший сон, подумал я, все еще сохраняя блаженную дрему. Но Макс не спал.
— Здорово перебрал, — сказал он.
— Что ж удивительного! Каждый хотел с тобой выпить…
Он охотно подхватил:
— А куда денешься? Они все хотят что-то такое от меня услышать… — он трудно подбирал слово, — такое, чего на самом деле и в помине там нет.
Я не знал, что ответить. Голова у него была, видно, ясная, и ему надо было высказаться.
Остатки сна начисто слетели с меня при следующей реплике Макса.
— Там ужасно. Понимаешь, ужасно, — произнес он так тихо и вразумительно, что у меня мороз прошел по спине.
— Ну, как на всякой войне… — пробормотал я.
— Это не всякая война. Не такая, про какие мы учили в школе. Это совсем особая война.
Я молчал. Мне надо было, чтобы он продолжал, и я боялся спугнуть его. Но он говорил словно сам с собой.
— Нас обманули. И с самого начала была ложь. Слушай, что я тебе скажу… Русские и не думали нападать на нас. Это наши сами придумали.
— Зачем? — спросил я самым глупым образом, потому что таких прямых слов еще ни от кого не слышал и хотел только одного, чтобы Макс продолжал…
— Зачем? Ты не понимаешь зачем? Вы тут ничего не знаете! — Он вскочил и пересел ко мне на мое ложе. Слова выскакивали из него, словно он торопился поскорее избавиться от них, и чем дальше он говорил, тем больше торопился… — Зачем? Чтобы у людей была цель. Цель: защита отечества. Здесь уж ничего не скажешь. Против этого не попрешь. А мы играем в благородство. Мы всегда играем в благородство. Даже когда убиваем детей. Мы убиваем детей, женщин, стариков… Вы тут ничего не знаете. Живете, как жили! — с какой-то злобой повторил он.
Это была правда. Мы ничего не знали. И я не знал. Я знал, что фашизм — это бесчеловечность, но то была теория, а сейчас я слышал человека, который своими глазами видел, как убивают детей. И сам убивал…
Он как будто прочел мои мысли:
— Это делается просто. Очень просто. Я теперь знаю, как это делается. Много женщин и детей, а мужчины — так только старики, — те, кто не на фронте… Их всех сгоняют на выгон, или на площадь, или просто в поле. И — пулеметом… А потом пускают танки, и мы «ликвидируем» все, что осталось, давим, давим… Ты никогда не видел такого? И не увидишь — ты хромой, твое счастье.
Макс теперь говорил медленнее, яснее:
— Знаешь, сколько я передавил безоружных? Ну… раз в десять больше, чем солдат.
Меня затрясло от его тона: он словно взвешивал, правильно ли рассчитывает… Но я хотел вернуть его к начальной мысли:
— Ты говоришь, русские не хотели нападать…
Он засмеялся отрывистым, каким-то рваным смешком.
— Когда мы вышли на исходные рубежи, нам поставили задачу: подавить до зубов вооруженного противника, полчища которого стоят наготове, чтобы ринуться через нашу границу. И во имя того, чтобы спасти себя, свой народ, чтобы не допустить на нашу священную землю варваров, мы сами должны вторгнуться в их страну, и наказать их, и отбить охоту к агрессии… Зачем нужна была эта ложь? Чтобы бараны пошли за своим вожаком. Чтобы сделать из нас стадо баранов…
