Валентин Катаев - Белеет парус одинокий

35 ДОЛГ ЧЕСТИ

Утром Петя унес из чулана две пары летних кожаных скороходов и по дороге в гимназию продал их старьевщику за четыре копейки. Когда днем явился Гаврик, мальчики тотчас расставили ушки. Петя проиграл всё только что купленное у Гаврика еще скорее, чем в первый раз. Да и понятно: у приятелей были слишком неравные силы. Почти все ушки Приморского района лежали в мешочках Гаврика. Он мог широко рисковать, в то время как Петя принужден был дорожить каждой двойкой и делать нищенские ставки, а это, как известно, всегда приводит к быстрому проигрышу. На другой день Петя, уже совершенно не владея собой, потихоньку взял шестнадцать копеек – сдачу, оставленную Дуней на буфете. На этот раз он решил вести себя умнее и осторожнее. Прежде всего для удачной игры была необходима настоящая, хорошая битка. Петина битка – большая и на вид необыкновенно красивая ливрейная пуговица с геральдическими львами и графской короной, – несмотря на всю свою красоту, никуда не годилась: она была слишком легкая. Ее требовалось утяжелить. Петя отправился на вокзал, пробрался на запасные пути и в отдаленном тупике, за депо, сходя с ума от страха, срезал с товарного вагона свинцовую пломбу. Дома он вколотил ее молотком в чашечку битки, потом вышел на Куликово поле и положил битку под дачный поезд. Он поднял ее с рельсов великолепно расплющенную, горячую, тяжелую. Теперь она не уступала лучшим биткам Гаврика. Вскоре пришел Гаврик, и началась игра. Мальчики сражались долго и ожесточенно. Однако оказалось, что иметь хорошую битку – этого еще мало. Надо быть мастером! В конце концов Петя проиграл не только все, что у него было, но еще остался должен. Гаврик пообещал прийти завтра за долгом. Для Пети наступило время, похожее на дурной сон – На буфете лежала сдача, шестнадцать копеек, – спокойно сказал отец вечером, после обеда – Ты случайно не брал? Кровь прилила к Петиному сердцу и тотчас отхлынула – Нет, – сказал он как можно равнодушнее – А посмотри-ка мне в глаза. Отец взял мальчика за подбородок и повернул его лицо к себе – Честное благородное слово, – сказал Петя, изо всех сил стараясь смотреть отцу прямо в глаза – Святой истинный крест! Холодея от ужаса, мальчик перекрестился на икону. Он ожидал, что сию же секунду разверзнется потолок и в него ударит молния. Ведь должен же был бог немедленно покарать за такое наглое клятвопреступление! Однако все было тихо – Это очень странно, – хладнокровно заметил отец – Значит, у нас в доме завелся вор. Мне и тете, разумеется, нет никакой необходимости тайно брать деньги с буфета. Павлик целый день на глазах у взрослых и тоже не мог этого сделать. Ты дал честное слово. Следовательно, остается предположить, что это сделала Дуня, которая у нас служит пять лет… В это время Дуня заправляла в передней лампу. Она тотчас положила на подзеркальник стекло и тряпку и появилась в дверях. Не только шея, но даже обнаженные до локтей руки ее стали красными. Большое добродушное лицо было покрыто пятнами и искажено мукой – Чтоб мне не было в жизни счастья, – закричала она, – если тую сдачу с базара паныч не проиграл в ушки Гаврику! Отец взглянул на Петю. Мальчик понял, что должен немедленно, молниеносно, сию же секунду сказать нечто благородное, гордое, справедливое, страшное, что мгновенно сняло бы с него всякое подозрение. Минуту назад он еще мог бы, пожалуй, сознаться. Но теперь, когда дело коснулось ушек, – ни за что! – Вы не имеете права так говорить! – заорал Петя сипнущим голосом, и яркий румянец лживого негодования выступил на его лице – Вы врете! Но и этого показалось ему мало – Вы… вы, наверное, сами… воровка! – затопав ногами, выкрикнул Петя. Отец с серьезной грустью укоризненно качал головой, не в состоянии понять, что делается в душе мальчика. Покуда Дуня бестолково суетилась в кухне, собирая вещи и требуя расчета, Петя выбежал в детскую и так страшно хлопнул дверью, что на спинке кровати закачался эмалевый образок ангела-хранителя. Мальчик наотрез отказался просить у Дуни прощенья. Он лег в постель и притворился, что у него обморок. Его оставили в покое. Отец не поцеловал его на ночь. Петя слышал, как тетя уговаривала Дуню остаться и как та, всхлипывая, наконец согласилась. Среди ночи Петя часто просыпался, ужасаясь своему поступку. Он был готов бежать в кухню и целовать Дуне ноги, умоляя о прощении. Но еще большее волнение охватывало мальчика при мысли о Гаврике, который потребует завтра денег. Утром, выждав момент, когда отец повел Павлика в ванную комнату умываться, Петя вынул из шкафа старый вицмундир. Семейное предание гласило, что вицмундир этот был сшит папой тотчас при выходе из университета и надет всего один раз в жизни, по настоянию маминых чопорных родственников, требовавших, когда папа венчался с мамой, чтобы все было, как у людей. С тех пор вицмундир висел, всеми забытый, в шкафу. Ушек на нем оказалось очень много, но большинство из них, к сожалению, были слишком маленькие, в игру не годившиеся. Больших имелось всего четыре, да и они не оправдывали надежд. Это были малоценные толстые, белые, почти вышедшие из употребления тройки. На совесть пришитые к тонкому сукну старательным одесским портным прошлого века, они не поддавались ножницам. Петя нетерпеливо зубами выдрал их с мясом. Стоит ли говорить, что и на этот раз Петю постигла л игре полная неудача? Его долг Гаврику возрос необычайно. Петя окончательно запутался. Гаврик посматривал на приятеля с мрачным сочувствием, не предвещавшим ни чего хорошего – Ну, Петька, как же будет? – спросил он сурово. В значении этих слов трудно было ошибиться. Их смысл был примерно таков: «Что ж это, брат? Набрал в долг ушек и не отдаешь? Печально. Придется набить морду. Дружба дружбой, да ничего не поделаешь. Так полагается. Сам понимаешь. Ушки – это тебе не картонки, они денег стоят. Уж ты на меня не сердись». Петя и не сердился. Он понимал, что Гаврик совершенно прав. Он только тяжело вздохнул и попросил еще немножечко обождать. Гаврик согласился. Петя промучился весь вечер. От умственного напряжения у него даже до того разгорелись уши, что против лампы светились совершенно как рубиновые. Мальчик перебрал тысячи способов быстрого обогащения, но все они были или слишком фантастические, или слишком преступные. Наконец ему в голову пришла удивительно простая и вместе с тем замечательная мысль. Ведь покойный-то дедушка, мамин папа, был майор! О, как он мог это забыть! Не теряя времени, Петя вырвал из арифметической тетрадки лист бумаги и принялся писать бабушке, маминой маме, письмо в Екатеринослав. Осыпая бабушку ласковыми именами и сообщая о своих блестящих гимназических успехах – что, по правде сказать, было сильно преувеличено, – Петя просил прислать ему на память – как можно скорее – майорский мундир дорогого дедушки. Хитрый мальчик отлично понимал, на какую наживку легче всего клюнет добрая старушка, одинаково сильно чтившая память дедушки, героя турецкой кампании, и любившая Петю, своего старшего внучка. Мальчик извещал ее далее, что, по примеру дедушки-героя, сам твердо решил стать героем и поэтому избирает военную карьеру, а мундир необходим для постоянного поддержания в нем воинского духа. Петя надеялся, что на майорском мундире масса ушек – штук двадцать, если не тридцать отличных офицерских пятков с чеканными орлами. Это одно могло помочь ему выпутаться из долгов и, может быть, даже отыграться. По Петиным расчетам, посылка обязательно должна прийти через неделю, не позже. Петя рассказал Гаврику все. Гаврик вполне одобрил. Мальчики вместе, встав на цыпочки, опустили письмо в большой желтый ящик с изображением заказного пакета за пятью сургучными печатями и двух скрещенных почтовых рожков. Теперь оставалось спокойно ждать. В предвкушении несметных богатств Гаврик открыл Пете новый неограниченный кредит, и Петя беззаботно проигрывал будущее дедушкино наследство.

36 ТЯЖЕЛЫЙ РАНЕЦ

Прошла неделя, другая, а посылка от бабушки не приходила. Несмотря на объявленную царем «свободу», беспорядки усиливались. Почта работала плохо. Отец перестал получать из Москвы газету «Русские ведомости» и сидел по вечерам молчаливый, расстроенный, не зная, что делается на свете и как надо думать о событиях. Приготовительный класс распустили на неопределенное время. Петя целый день болтался без дела. За то время он успел проиграть Гаврику в долг столько, что страшно было подумать. Однажды пришел Гаврик и, зловеще улыбаясь, сказал: – Ну, теперь ты не ожидай так скоро своих ушек. На днях пойдет всеобщая. Может быть, еще месяц тему назад Петя не понял бы, о чем говорит Гаврик. Но теперь было вполне ясно: раз «всеобщая» – значит, «забастовка». Сомневаться же в достоверности Гавриковых сведений не приходилось. Петя уже давно заметил, что на Ближних Мельницах все известно почему-то гораздо раньше, чем в городе. Это был нож в сердце – А может, успеют дойти? – Навряд ли. Петя даже побледнел – Как же будет насчет долга? – спросил Гаврик настойчиво. Дрожа от нетерпения поскорее начать игру, Петя поспешно дал честное благородное слово и святой истинный крест, что завтра, так или иначе, непременно расквитается – Смотри! А то – знаешь… – сказал Гаврик, расставив по-матросски ноги в широких бобриковых штанах лилового, сиротского цвета. Вечером того же дня Петя осторожно выкрал знаменитую копилку Павлика. Запершись в ванной, он столовым ножом извлек из коробки все сбережения сорок три копейки медью и серебром. Проделав эту сложную операцию с удивительной ловкостью и быстротой, мальчик набросал в опустошенную жестянку различного гремучего хлама: гвоздиков, пломб, костяных пуговиц, железок. Это было совершенно необходимо, так как бережливый и аккуратный Павлик обязательно два раза в день – утром и вечером – проверял целость кассы: он подносил жестянку к уху и, свесив язык, тарахтел копейками, наслаждаясь звуком и весом своих сокровищ. Можно себе представить, какие вопли поднял бы он, обнаружив покражу! Но все сошло благополучно. Ложась спать, Павлик потарахтел жестянкой, набитой хламом, и нашел, что касса в полном порядке. Впрочем, известно, что богатства, приобретенные преступлением, не идут человеку впрок. В три дня Петя проиграл деньги Павлика. Надежды на быстрое получение дедушкиного мундира не было. Гаврик опять стал настойчиво требовать долг. Ежедневно, сидя на подоконнике, Петя дожидался Гаврика. Он с ужасом представлял себе тот страшный день, когда все откроется: ушки, и сандалии, и вицмундир, и копилка Павлика. А ведь это обязательно рано или поздно – должно обнаружиться. О, тогда будет что-то страшное! Но мальчик старался об этом не думать, его терзала вечная и бесплодная мечта проигравшихся игроков – мечта отыграться! Ходить по улицам было опасно, но все же Гаврик обязательно появлялся и, остановившись посредине двора, закладывал в рот два пальца. Раздавался великолепный свист. Петя торопливо кивал приятелю в окно и бежал черным ходом вниз – Получил ушки? – спрашивал Гаврик – Честное благородное слово, завтра непременно будут! Святой истинный крест! Последний раз. В один прекрасный день Гаврик объявил, что ждать больше не желает. Это значило, что отныне Петя как несостоятельный должник поступает к Гаврику в рабство до тех пор, пока полностью не расквитается. Таков был жестокий, но совершенно справедливый закон улицы. Гаврик слегка ударил Петю по плечу, как странствующий рыцарь, посвящающий своего слугу в оруженосцы – Теперь ты скрозь будешь со мною ходить, – добродушно сказал он и прибавил строго: – Вынеси ранец – Зачем… ранец? – Чудак человек, а ушки в чем носить? И глаза Гаврика блеснули веселым лукавством. По правде сказать, Пете весьма улыбалась перспектива такого веселого рабства: ему давно уже хотелось побродяжничать с Гавриком по городу. Но дело в том, что Пете ввиду событий самым строжайшим образом было запрещено выходить за ворота. Теперь же совесть его могла оставаться совершенно спокойной: он здесь ни при чем, такова воля Гаврика, которому он обязан беспрекословно подчиняться. И рад бы но ходить, да нельзя: такие правила. Петя сбегал домой и вынес ранец – Надень, – сказал Гаврик. Петя послушно надел. Гаврик со всех сторон осмотрел маленького гимназиста в длинной, до пят, шинели, с пустым ранцем за спиной. По-видимому, он остался вполне доволен – Билет гимназический есть? – Есть – Покажь! Петя вынул билет. Гаврик его раскрыл и по складам прочел первые слова: "Дорожа своею честью, гимназист не может не дорожить честью своего учебного заведения… " – Верно, – заметил он, возвращая билет – Сховай. Может, сгодится. Затем Гаврик повернул Петю спиной и нагрузил ранец тяжелыми мешочками ушек, – Теперь мы всюду пройдем очень свободно, – сказал Гаврик, застегивая ранец, и с удовольствием хлопнул по его телячьей крышке. Петя не вполне понял значение этих слов, но, подчиняясь общему уличному закону – поменьше спрашивать и побольше знать, – промолчал. Мальчики осторожно вышли со двора. Так начались их совместные странствия по городу, охваченному беспорядками. С каждым днем ходить по улицам становилось все более опасно. Однако Гаврик не прекращал своей таинственно увлекательной жизни странствующего чемпиона. Наоборот. Чем в городе было беспокойнее и страшнее, тем упрямее лез Гаврик в самые глухие, опасные места. Иногда Пете даже начинало казаться, что между Гавриком и беспорядками существует какая-то необъяснимая связь. С утра до вечера мальчики шлялись по каким-то черным дворам, где у Гаврика были с тамошними мальчиками различные дела по части купли, продажи и мены ушек. В одних дворах он получал долги. В других играл. В третьих вел загадочные расчеты со взрослыми, которые, к крайнему Петиному изумлению, по-видимому, так же усердно занимались ушками, как и дети. Таща на спине тяжелый ранец, Петя покорно следовал за Гавриком повсюду. И опять в присутствии Гаврика город волшебно оборачивался перед изумленными глазами Пети проходными дворами, подвалами, щелями в заборах, сараями, дровяными складами, стеклянными галереями, открывая все свои тайны. Петя видел ужасающую и вместе с тем живописную нищету одесских трущоб, о существовании которых до этого времени не имел ни малейшего представления. Прячась в подворотнях от выстрелов и обходя опрокинутые поперек мостовой конки, мальчики колесили по городу, посещая самые отдаленные его окраины. Благодаря Петиной гимназической форме им без труда удавалось проникать в районы, оцепленные войсками и полицией. Гаврик научил Петю подходить к начальнику заставы и жалобным голосом говорить: – Господин офицер, разрешите нам перейти на ту сторону, мы с товарищем живем вон в том большом сером доме, мама, наверное, сильно беспокоится, что нас так долго нет. Вид у мальчика в форменной шинели, с телячьим ранцем за плечами был такой простодушный и приличный, что обыкновенно офицер, не имевший права никого пропускать в подозрительный район, делал исключение для двух испуганных детишек – Валяйте, только поосторожней! Держитесь возле стен. И чтоб я вас больше не видел! Брысь! Таким образом мальчики всегда могли попасть в любую часть города, совершенно недоступную для других. Несколько раз они были на Малой Арнаутской, в старом греческом доме с внутренним двором. Там был фонтан в виде пирамиды губчатых морских камней, с зеленой железной цаплей наверху. Из клюва птицы в былые времена била вода. Гаврик оставлял Петю во дворе, а сам бегал куда-то вниз, в полуподвал, откуда приносил множество мешочков с необыкновенно тяжелыми ушками. Он поспешно набивал ими Петин ранец, и мальчики быстро убегали из этого тихого двора, окруженного старинными покосившимися галереями. В этом же дворе Петя как-то увидел дедушку Гаврика. Он тихо шел на согнутых ногах через двор к мусорному ящику – О! Дедушка! – закричал Петя – Послушайте, что вы здесь делаете? А я думал, вы – в участке. Но дедушка посмотрел на мальчика, как видно не узнавая. Он переложил из руки в руку ведро и прошамкал глухо: – Я здесь теперь… Сторожу… Ночной сторож… да… И тихонько пошел дальше. Мальчики заходили в порт, на Чумку, в Дюковский сад, на Пересыпь, на завод Гена. Они побывали всюду, кроме Ближних Мельниц. На Ближние Мельницы Гаврик возвращался один после трудового дня. Тетя и папа сошли бы, вероятно, с ума, если бы только могли себе представить, в каких местах побывал за это время их Петя.