Виктор Некрасов - В родном городе
– Здравствуйте, Ксения Петровна. Не узнаете?
– Здравствуйте, – говорит она. – Узнаю, почему же? – и больше ничего не говорит.
Николай захлопывает дверь, проходит по коридору, сворачивает направо. Стучит в дверь.
– Да, – отвечает мужской голос.
Николай входит. За маленьким письменным столом, спиной к нему, сидит Сергей. Он полуобернулся, но голова его заслоняет лампу, поэтому лица его не видно.
Николай делает несколько шагов.
– Ты здесь? – говорит он.
– Здесь.
Голос у Сергея глухой, слегка охрипший.
– Садись, – говорит он.
Николай садится. Садится на стул возле стола. На столе новая клеенка. Чайник, покрытый матрешкой, кусок хлеба. Повидло в баночке. На стуле шитье с воткнутой иголкой, моток ниток, ножницы. Совершенно источившийся ножик – жив еще… А этажерка почему-то передвинулась вправо. И Пушкина этого не было.
– Чай будешь? – спрашивает Сергей.
Он встал из-за стола. Стоит, опершись на него, смотрит на Николая. Николай – на него. В глазах Сергея – серых, обычно чуть-чуть хитроватых – недоверие, настороженность. Оба молчат.
Так вот оно что! А он и не знал. Ничего не знал. Не догадывался даже. Эх, Сергей, Сергей…
В комнату входит Шура. На ней вязаная кофточка, на шее сантиметр. Николай пожимает протянутую руку. Рукопожатие очень короткое – Шура сразу разжимает пальцы.
– Ты похудел, – говорит она и смотрит на Николая.
А она нет. Даже пополнела. Немного переменила прическу, сейчас у нее посредине головы ряд. Взгляд совсем спокойный, хотя по плотно сжатым губам Николай догадывается, что она все же волнуется.
Шура берет со стола чайник.
– Будешь пить? Я сейчас разогрею.
– Спасибо, – говорит Николай, хотя ему совсем не хочется.
Шура направляется к двери. В дверях оборачивается.
– Может, есть хочешь?
– Нет, есть не хочу.
Шура выходит.
Сергей топчется на одной ноге вокруг стола, сметает крошки, переставляет зачем-то тарелки. Потом подсаживается к Николаю на кровать. Молчит. Слышно, как в кухне шипят примусы. Потом Сергей говорит:
– Сам не верю, Колька… Не верю, нет! Иной раз… – радостная, растерянная улыбка появляется вдруг на его лице. – Что ни скажет, все делаю. Скажет – не пей, не пью. Ребята приглашали – отказался. Не веришь? – Он обнимает Николая рукой, притягивает к себе, говорит в самое ухо: – А ведь никого на свете не любил, никого…
Несколько секунд они молчат. Потом Николай говорит:
– Я рад за тебя, Сережка. И за Шуру рад… По-настоящему Рад.
Он говорит это очень тихо, не глядя на Сергея. В эту минуту ему действительно кажется, что он рад, – рад за Сергея, за Шуру и за себя рад, что видит Сергея, что сидит рядом с ним.
Опять пауза. Обоим немного неловко.
– Ну, а ты как? – спрашивает наконец Сергей. – Ведь мы не виделись с тобой…
– Полгода. С августа. С той вечеринки.
– Да, полгода.
– Я заходил к тебе.
– Туда? В дыру?
– Там бухгалтер какой-то теперь живет.
– Ну и пес с ним… А ты где?
– В общежитии.
– В общежитии? – Сергей слегка отодвигается, внимательно смотрит на Николая.
– В общежитии. Заходи. Ребята у меня хорошие.
Сергей, видимо, хочет еще о чем-то спросить, но не спрашивает.
Возвращается Шура с чайником. Ставит его на стол. Все тот же медный, с припаянным носиком.
– Жаль, вкусного ничего нет, – говорит она. – Халву и то съели. Целую неделю лежала.
Николай по привычке садится на то место, на котором обычно сидел, спиной к двери. Потом пересаживается поближе к балкону. Пьют чай. Разговор самый обыкновенный. Как работа? Как Беленький? Беленького уже нет, на его месте другой, как будто ничего. А работы по-прежнему, даже больше прежнего, много сейчас строится. А Сергей? Все еще в своем Осоавиахиме? Да нет уж, давно расплевался. Молодежь в аэроклубе воспитывает. Смешно? А вот воспитывает. И неплохо воспитывает. Ты не смейся. Спрашивали даже, почему в партию не вступает, да, да, на прошлой неделе Сененко спрашивал.
Вот каким стал товарищ Ерошик, а ты говоришь! За это и выпить не грех, а?
Но Шура не разрешает. Поздно, нельзя. Завтра вставать в семь.
Сергей вздыхает:
– Видал?
Николай смотрит на часы.
– Ты что смотришь? Не смотри.
– Пора. У нас в двенадцать дверь закрывают. Дисциплина.
– А может, все-таки… – Сергей почесывает шею чуть пониже подбородка. – Сбегать к старику Платонычу? А? У него всегда есть, он ею зубы лечит.
– Никаких Платонычей, – говорит Шура.
Сергей вздыхает.
– Вот она, семейная жизнь…
Николай встает, прощается.
– Заходи, – говорит Шура.
Николай кивает головой: обязательно, как же.
Сергей провожает его до двери.
– Как-нибудь вырвусь к тебе в общежитие. Вечерком как-нибудь, в субботу или воскресенье. – И опять стискивает его за плечи. – Эх ты, студент-одиночка, капитан…
Николай крепко жмет ему руку. Спускается по лестнице. На улице ветер гонит по сухим тротуарам снег. Начинается метель. Николай поднимает воротник.
Ну вот и все. Совсем как тогда на лужайке. А почему у тебя гипса нет, как кормят, как лечат?
А за Сергея он рад. По-настоящему рад. И за Шуру тоже. Ну конечно же тоже…
– 3 –
На втором семестре добавляется четыре новые дисциплины. Строительные материалы, теоретическая механика, инженерно-строительное черчение и иностранный язык. По иностранному можно выбрать одну из двух групп – немецкую или английскую. Большинство, в том числе и Громобой с Черевичным, выбирают английскую (немецкий и за войну надоел, ну его!), Николай – немецкую. Английскую ведет Валя.
День уплотняется еще больше. Ни на что уже не остается времени. Даже пообедать и то не всегда успеваешь. А тут еще подошел как-то к Николаю Чекмень и, взяв его за локоть, отвел в сторону и сказал, что хочет рекомендовать его в факультетское партийное бюро. Николай только руками замахал.
– Ты что, спятил? Да где ж я время найду? И кто заниматься за меня будет?
– Ничего, потянешь. Парень ты двужильный. А нам как раз такие, как ты, нужны в бюро – фронтовики настоящие хлопцы. На кого ж опереться, если не на вас.
Но Николай категорически отказался. До второго курса пусть его не трогают, пусть дадут крепко на ноги стать, нельзя же все сразу…
Чекмень покачал головой, сказал: «Жаль, жаль, а то поддержали б твою кандидатуру», – и отошел.
Николай немного слукавил. За эти несколько месяцев он, правда, не очень еще прочно, но на ноги все-таки стал. Появилась даже какая-то уверенность. Исчез невольный страх перед логарифмами и интегралами. В том, что совсем недавно казалось случайным набором цифр, стала улавливаться закономерность, стройность, стало даже интересно. На смену вечным тройкам начали появляться первые, не частые еще четверки. Случилась даже одна пятерка. Правда, одна, и то по строительным материалам, самому легкому из всех предметов, но Николай радуется ей не меньше, если не больше любого школьника-четвероклассника. «Ну, как сегодня?» – спрашивают его. «Порядок, на счету уже пятерочка», – и в голосе его чувствуется та же чуть-чуть небрежная и самодовольная интонация, с которой года три тому назад он докладывал, по телефону: «Порядок, товарищ пятый, отвоевали железнодорожную будку, закрепляемся».
Из новых дисциплин больше всего нравится Николаю курс строительных материалов. Может быть, потому, что курс этот нетрудный (слава богу, никаких формул!) и много времени в нем уделяется лабораторным занятиям, которые студенты всегда предпочитают теоретическим, но вероятнее всего потому, что читает его профессор Никольцев.
Высокий, худой, с чуть наклоненной набок головой и копной совершенно белых, отливающих желтизной волос, откинутых назад, в черном, наглухо застегнутом френче, какие носили еще в двадцатых годах, он с немного виноватым видом входил в аудиторию (Никольцев всегда почему-то опаздывал), клал на стол свой до отказа набитый чем-то портфель с оторванной ручкой, подходил к окну, как будто рассматривая что-то на улице, потом поворачивался и начинал читать лекцию. Нет, чтением это нельзя было назвать. Это был разговор. Тихий, спокойный рассказ о том, например, как где-то под Парижем какой-то садовник, делая из цемента кадки для растений, решил для прочности ввести в цемент металлическую сетку. Так родился железобетон – материал, вызвавший в строительном искусстве переворот, равный, как говорил Никольцев, перевороту, вызванному появлением паровой машины и электричества. И тут же вынимались из громадного портфеля фотографии мостов, арок, вокзалов, и оказывалось, что этот мост он строил еще студентом в тысяча восемьсот каком-то там году, а это перекрытие чуть не рухнуло, так как подрядчик торопился и не выдержал положенного срока, а это вот незначительное как будто сооружение выдерживало удары одиннадцатидюймовых японских снарядов. Константин Николаевич указывал длинным подагрическим пальцем на пожелтевшую фотографию, где группа круглолицых, с маленькими закручивающимися усиками солдат, в лихо сбитых набок бескозырках, стояла возле какого-то сооружения, напоминающего капонир. А рядом с ними тоненький офицерик с бородкой клинышком – сам Никольцев.
