Виктор Некрасов - В родном городе
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
– 1 –
Небольшая, восьмиметровая комната общежития, в которой жил Николай, имела весьма странный вид. Во-первых, она была круглая – первое неудобство, так как разместить в круглой, да еще восьмиметровой комнате четыре койки, стол и стул – минимальное, что нужно четверым живущим в ней студентам, – оказалось задачей почти неразрешимой. Во-вторых, находилась эта сама по себе нелепая комната в еще более нелепой башенке, прилепленной архитектором к углу дома, очевидно, только «для красоты», так как ничего более полезного при всем желании найти в ней нельзя было (чтоб попасть в нее, надо было пройти весь чердак и подняться еще по винтовой лестнице). Наконец, в-третьих, в комнате этой был собачий холод – отопления в ней не было, а три узких окошка, выходивших на восток, юг и запад, с видом на занесенные сейчас снегом крыши, Багринову гору и далекую Шулявку – вид чудесный, ничего не скажешь, – создавали идеальные условия для сквозняков.
Одним словом, комнатенка была среднего качества, и если Громобой, обнаруживший ее во время субботника по чистке чердака, ухватился за нее, так только потому, что у нее было одно неоспоримое преимущество – она была изолированной. В общежитии это кое-что да значит.
После недолгих, но бурных переговоров с комендантом и заместителем директора ломаная мебель и какие-то листы фанеры, бог его знает для чего хранимые там комендантом, были выкинуты на чердак, и в «башне» поселились Николай, Громобой, Антон Черевичный и Витька Мальков – невозмутимый, флегматичный парень, примечательный главным образом тем, что, получая из дому посылки – а получал он их довольно часто, – он сразу же, не откладывая дела в долгий ящик, съедал половину.
Обстановка «башни», кроме упомянутых уже шести предметов – четырех коек, стола и стула, состояла еще из двух чертежных досок, двух десятков книг и электрической плитки, заменявшей отопление. Против плитки комендант пытался было возражать и даже пригрозил, что перережет проведенную Черевичным по чердаку проводку, но Громобой просто-напросто выставил его, не вступая в переговоры.
Комендант больше не являлся.
Днем комната пустует. Жизнь начинается ночью. Плитка придвигается поближе к столу, и так как четверым сразу заниматься невозможно, Антон с Мальковым сидят от ужина до двенадцати, Николай – от двенадцати до двух-трех часов ночи, а Громобой – с пяти утра до начала занятий. Днем времени не хватает.
От двенадцати до трех – это самые тихие часы. Громобой и двое остальных похрапывают, в углу скребутся мыши, сквозь полузамерзшее окно видны дрожащие огни вокзала. Накинув на плечи шинель, время от времени грея над плиткой руки, Николай сидит над «Высшей математикой» Привалова, шелестит страницами, курит.
И вот тут-то, где-то между вторым и третьим часом ночи, на смену эллипсам и параболам приходит то, что за последние месяцы отодвинулось куда-то далеко-далеко институтской жизнью, новыми товарищами, новыми интересами, заботами, волнениями.
Почему все так произошло? И кто в этом виноват? И виноват ли вообще кто-нибудь в чем-нибудь? И стоит ли об этом думать, возвращаться к этому?
Стоит или не стоит, но возвращаешься.
Вот жил он когда-то с Шурой. И любил ее. И она его. И ничего им больше не надо было. Потом воевал. Потом вернулся назад. Оказался Федя… Нет, об этом не надо говорить – Федя здесь ни при чем, – просто это было тем первым, что помешало. Именно помешало, осложнило, не больше. Большим было другое. Иногда Николай думает, что причиной всему – три года разлуки. Он воевал, Шура ждала. Сжалась в комочек и ждала. Он узнал что-то новое, большое, настоящее, а Шура только ждала. И, как всякий человек, для которого прошлое лучше настоящего, она мечтала об этом прошлом. А он хотя тоже мечтал о нем, но вдруг, столкнувшись с ним, понял, что оно для него тесно, не хватает воздуха… Нет, и это не то. Чепуха все это, выдумки! Совсем не так это было. Шура за три года поняла не меньше, если не больше самого Николая. Не надо оправдывать себя, придумывать то, чего не было на самом деле.
Шуры больше нет, и не вспоминай о ней. И о Вале не вспоминай. Она тебе прямо сказала – ей неприятно с тобой встречаться. Ты спрашиваешь – почему? А ты не спрашивай. Не задавай вопросов. Перед тобой Привалов – вот и читай его. Завтра спросят, опять знать не будешь…
Маленькая, совсем крохотная мышка появляется вдруг из-под кровати. Поводит носом, смотрит на Николая. Это старая его знакомая. Она всегда в это время появляется из-под кровати, к чему-то долго прислушивается, потом по одеялу вскарабкивается на кровать, с кровати на окно – к тому месту, где лежит завернутый в газету хлеб и колбаса на завтрашнее утро. Ужинает.
Николай тушит свет. Пришла мышь – пора спать. Поплотнее укутывается одеялом – из окна немилосердно дует, – на какую-то крохотную долю секунды вспоминает, что завтра, до лекций, надо провести политинформацию, а в четыре часа… Но до четырех часов дело не доходит. Николай спит.
– 2 –
Кончился первый семестр. С двадцать пятого января начались каникулы. Самое приятное в них то, что можно отоспаться. И все отсыпаются, отсыпаются вовсю.
Отсыпается и «башня». Встают в десять, а то и в одиннадцать, не торопясь умываются, ввели зарядку. Потом не торопясь завтракают, чистят сапоги, пришивают подворотнички. Потом расходятся. Громобой завел себе какую-то даму и по вечерам, а иногда даже и по утрам, пропадает у нее. Витька Мальков поехал домой. Антон тоже было собрался, но потом почему-то раздумал, очевидно из-за денег, и целыми днями занимается благоустройством «башни». Вместо плитки он сделал специальный обогревательный прибор из обмотанной проволокой канализационной трубы, развесил по стенам – «чтоб красивее было» – какие-то плакаты (один из них – колхозник и колхозница, призывающие подписаться на заем, – оказался Муниной работы, и это очень обрадовало Николая), провел настольную лампу и радио – одним словом, целый день был занят. Николай помогал ему – он тоже любил такую возню – или, пристроившись у печки, читал. По вечерам, когда не был занят на агитпункте, ходил в кино, несколько раз был на катке, – зима была сухая, снежная, хорошая.
Не обошлось и без маленького торжества – тридцать первого января, в день третьей годовщины победы под Сталинградом. Начали дома, потом, как обычно, потянуло в ресторан. Денег не было, но в таких случаях они всегда находятся, нашлись и сейчас, и хотя их было немного и перед заказом пришлось на обратной стороне меню сделать кое-какие подсчеты, время в «Театральном» прошло неплохо. Наперебой вспоминали, немного привирая (по этой части особенно силен был Громобой), потом подсели к каким-то морячкам, – те тоже особой скромностью в своих воспоминаниях не отличались, – вместе с ними заказывали фронтовые песенки, потом танцевали, здесь опять же на первом месте оказался Громобой.
Часов в одиннадцать Громобой заторопился вдруг к своей даме. Антон тоже встал – пора уже. В Николая вцепился лейтенант-моряк.
– Идем ко мне! Я тут недалеко. Комната отдельная. И хозяйка ничего. И патефон есть, – на это он особенно напирал. – И пластиночки…
Пошли. Но хозяйки, которая «ничего», дома не оказалось, пластинки, выяснилось, все старые и наполовину перебитые, да и вообще стало вдруг скучно. Николай посидел минут десять, выслушал довольно скучную историю о какой-то девице, с которой лейтенант недавно познакомился и не знал, что дальше с ней делать, совета никакого не дал, распрощался и ушел.
Вышел на улицу. Кругом пусто. Ветер раскачивает фонари, крутит сухой, рассыпчатый снег. Николай пошел вниз по бульвару. Знакомый бульвар. И дома знакомые. Четырнадцатый, шестнадцатый, восемнадцатый номер. Двадцатый… На ступеньках подъезда стоит парочка – парень в шинели и девушка в короткой жакетке с меховым воротником. Лиц не видно. Целуются…
Уже поздно – в окнах нет света. Только в одном, на пятом этаже, еще светится. Из него, из этого окна, виден почти весь город – от купола музея до колючих башен костела и разбросанных среди Голосеевского леса белых корпусов лесного института. Сейчас построили дом напротив, и костела, вероятно, уже не видно.
Николай стоит и смотрит на светящееся окно. Зачем он пришел? Ведь все кончено. Давно уже кончено. Совсем кончено… И о чем им говорить? Посидят, помолчат, и все… Зачем же он пришел? Вверху, в окне, как будто дрогнула занавеска. Зачем, зачем… Да низачем. Просто так. Просто хочется ее видеть, больше ничего.
Николай проходит мимо парня и девушки – те даже не оборачиваются, – подымается по лестнице, останавливается перед дверью с почтовым ящиком, на котором написаны три фамилии. Нажимает голубенькую кнопочку. Тишина. Потом шаги. «Вам к кому?» Щелкают запоры – крючок, задвижка, цепочка. В дверях Ксения Петровна в накинутом на плечи платке.
