Евгений Пермяк - Очарование темноты
Готовился к масленице и пока еще не уравновешенный Платоном простой люд. Цирк будет давать ежедневные представления. Утром лото. Днем — для мелкоты, вечером — для всех. Члены Кассы по пятаку тянут из урны билеты. Какой кому на какое место попадет. Коли уж равновесие, так равновесие. А тех, у кого нет заводских номеров, милости просим приобретать билеты по дорогой цене. Для важных господ особые места и особые цены. Дорого — не приходи, не приезжай. Своим будет тесно в эти масленичные цирковые дни, а если хочешь веселья до упаду, плати. Содержать цирк Кассе денежек стоит. Касса должна не только окупать его, но и выручать на нем. Это же не какой-то шапитовый цирк с брезентовым верхом, с продувными тесовыми стенками, а настоящий, капитальный театр, только круглый.
О цирке в Шальве говорилось и писалось так много, что пожелавший собрать половину рассказов о нем написал бы вдвое-втрое объемистее книгу, чем «Поминальный численник».
В Шалой-Шальве и окрестных заводских поселках жили не одни любители цирка, но и поклонники музыки, хорошего пения — всего того, что появлялось на сценах столицы и губернских городов. В Шальве концерты и драматические представления затруднялись тем, что — единственное зрелищное помещение — цирк не был приспособлен для них. Одержимый переустройствами Платон Лукич трансформировал арену в сцену. У входных и выездных ворот арены цирка воздвигались сценические подмостки, огораживались кулисами, позволяя этим давать концерты и спектакли. Правда, при этом пропадала часть мест при круглом зрительном зале цирка. Но те места, с которых ничего не было видно, можно было продавать «галерочной» публике по копеечной цене или пускать по даровым контрамаркам.
Масленичная цирковая неделя началась концертом, гвоздем которого была вокально-музыкально-танцевальная пара, анонсируемая крупно: «Гризель и Гризет».
И далее помельче: «Проездом из Иркутска через Москву и Санкт-Петербург в Париж».
Цветная афиша величиной с дверь, с которой улыбались танцующая донельзя декольтированная Гризель и танцующий Гризет во фраке с хризантемой, в цилиндре, привлекла всех. Овчаров приказал кассиру цирка удвоить цены на билеты и попридержать полсотни мест на случай приезда из Екатеринбурга и Перми знатных любителей таких «музык».
Настал вечер концерта. Цирк залит добавочным электрическим светом. В гостевой ложе страусовые веера и сверкание бриллиантов. Длинные сюртуки и фраки новейших покроев. В одном из них Клавдий Акинфин. Он с лорнетом, мешающим, а не помогающим видеть его глазам. Но это же настоящий черепаховый лорнет, инкрустированный перламутром, и такого нет ни у кого.
Появился конферансье в ослепительно золотом фраке из незнаемой парчи. Он объявил соло на арфе. Знатоки впервые увидели за арфой мужчину. Они еще не знали, что Гризет играет на всех инструментах мира, вплоть до гибкой пилы, которая то глухо страдала виолончелью, то визгливой скрипкой жаловалась и умоляла. Гризет, несомненно, был виртуозом, а Гризель превзошла соловья. Так никто не исполнял Алябьева. Такого диапазона голоса Клавдий не встречал ни в одном из театров Европы.
Гризель исполняла и классические романсы, и серенады на итальянском языке, и легкие песенки шантанного репертуара.
Она и он стремительно и бесконечно переодевались. Смена костюмов была «отработана» до секунд. Конферансье в золотом фраке был мастером циркового жанра трансформации, а попутно жонглером и фокусником. Он, давая передышку Гризель, выпускал голубей из рукава и находил е карманах зрителей белых мышек, исчезнувшие золотые часы Потакова, колье его жены... Невероятные манипуляции, жонглирование серебряными черепами, превращающимися и пазах почтеннейшей публики в кроликов и вновь становящимися черепами, производили неизгладимое впечатление на тех, кто сидел на боковых дешевых и даровые метах.
Венчаемые овациями, подношением букетов коленкоровых и восковых цветов с ложением в них кредитных билетов и с таким же вложением нарядных коробок, артисты раскланивались, прижимали руки к груди, делая реверансы, а конферансье ьтом числе кульбиты, были счастливы.
Заключительным сюрпризом вечера было появление Клавдия с букетом белых, как февральский шальвинский снег, роз. Такое мог позволить только он. Только у Акинфиных могли цвести розы зимой.
В букет было вложено пригласительное письмо.
После концерта артисты впервые узнали, какими могут быть ужины во дворе фирмы «Акинфин и сыновья».
Давней мечтой и вожделенным призванием Клавдия была сцена в том виде и канве, какая представала в этот первый день шальвинсюй масленицы. И в снах, и яви Клавдий видел себя в испанском плаще, с гавайской гитарой в руках, завораживающим зал своим почти итальянским тенором. И он сегодня, благо не было ни жены, ни ядовитой Цецилии, пел под свою гитару фривольные серенады, и Гризель восхищалась им, а затем вызвалась петь дуэтом. Он и она почувствовали созвучие голосов и душ.
На десятом или пятнадцатом дуэте Гризет и его собрат по гастролям нашли правильным дать возможность Клавдию допеть перспективно начавшиеся дуэты и удалиться в гостевой Дом.
И они пели вдвоем и порознь до утра. Именно об этом и сообщали отрывочно доносящиеся и возмущавшие Платона строки романса, исполняемого Гризель:
Я пела доутра,
в слезах изнемогая,
Что я твоя любовь
И нет любви иной.
Она переиначивала слова романса. Переиначивал их и он, отвечая ее признанно:
Я угасаю с каждым днем
И не виню тебя ни в чем...
А она, не давая ему «угаснуть», ответила новым многообещающим романсом.
Эта откровенная переделка слов явного приглашения изменить Агнии, ожидающей ребенка, заставила Платона накинуть халат и появиться в музыкальной комнате.
— Клавдий, — не церемонясь сказал Платон, — ты запел мадемуазель Гризель до изнеможения и слез, и мне кажется, нужно пожалеть ожидающего кучера...
— Да-да, — спохватилась Гризель, — мы еще допоем завтра, мосье Акинфин...
— Нет-нет, — сказала, вбежав, Жюли, — как можно! Кучера я уже отпустила спать, а Гризель проведет ночь в моей спальне.
— Да-да! — крикнул возбужденный Клавдий и подтвердил это «да» громким аккордом на рояле.
— Если бы здесь, Клавдий, была Цецилия, — сказал очень внятно Платон, — она бы запечатлела это безнравственное «да» на твоей щеке так громко, что было бы слышно Агнии...
— Надеюсь, этого не сделаете вы, Тонни, — сказала Жюли, став между братьями. — Не будем нарушать платонической музыки шекспировской жестикуляцией. Я, надеюсь, заслуживаю доверия, Тонни...
— О, несомненно, Жюли! Вы же соединили узами святого таинства брака Клавдия и Агнию. Кто, как не вы, тайно обвенчал их в церкви, название которой все еще покрыто тайной неизвестности...
Платон ушел. Пение прекратилось. Утром старая верная горничная шепнула Платону:
— Они у нее заперлись вместе с ней и сейчас почивают там.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Прощальный концерт артисты давали днем в последнее воскресенье масленицы, прозываемое в народе прощеным воскресеньем.
Клавдий, выступавший и до этого концерта с Гризель в соседних заводских поселках, где находились помещения, увлеченно пел под свою гитару и под ксилофон Гризета серенады, шуточные песенки, своим маленьким, очень приятным, камерным голосом. Зрители восторгались неожиданным открытием. Платон старался не поддерживать разговоры о брате с теми, кто на самом деле восхищался его пением и кто делал вид, что ему нравится пение Клавдия.
Родиону сказал Платон прямо:
— Он пропал, Родик. И хорошо, если пропал не в прямом смысле... Мне стыдно за него и жаль его. Он чужд мне как человек, но все же он мой брат и каким-то краем сердца я люблю его, ненавидя другим.
В прощеное воскресенье, в канун Великого пасхального поста, Клавдий, испросив и получив от отца с матерью легкое, шутливое прощение, должен был отправиться по обычаю за этим же к тестю и заодно навестить Агнию.
Смутные предчувствия заставляли его кого-то взять с собой. О Платоне нечего и думать, а Родион мог бы... И он попросил его.
— По пути, Родиоша, уладишь железные дела. Он простит недоразумения, и к тебе потечет железная река.
— Я подожду, Клавдий, когда она выйдет из берегов и затопит нарушившего ее долголетнее плавное течение. Езжай с приставом.
— Ас ним зачем?
— Он же лучше оборонит тебя, чем я...
Жюли также отказалась поехать с Клавдием.
— И у меня плохие предчувствия. — А затем добавила по-французски: — Я, как вторая мать моего мальчика, не советую ему рисковать.
— Я не поеду, папа... Напишу Агнии, что простудил горло, и пошлю с кучером.
— Так, пожалуй что, будет надежнее, — поддержала сына Калерия. — Ляжь в постельку, ты всамделе допелся до хрипоты. И головка горячая. Ляжь! А в чистый понедельник какие же прощения! Пост!
Клавдий принялся сочинять письмо, а оно не получалось. Он рвал лист за листом. Он не мог найти даже первых слов. Что-то сопротивлялось в нем и мешало назвать ее «милой», «родной» и даже «дорогой».
