Иван Евсеенко - Заря вечерняя
Неожиданно дорога раздвоилась. Одна, обогнув небольшой осиновый кустарник, побежала влево, а другая, прячась в густой нетронутой траве, — вправо. Мать на минуту остановилась, припоминая, куда идти. И припомнила: отец, с которым она за недолгие годы замужества всего несколько раз ездила в Мосты, всегда останавливался здесь, на раздорожье, и шутя говорил: «Налево дорога в Карповку, туда не ходи, там леса дремучие, люди злые, а направо — в Мосты, там и люди веселее, и леса прозрачнее». Смешной, наверное, был у Николая отец… Они свернули направо. Леса действительно вскоре закончились, и их встретил рокотанием ветряной мельницы маленький, в две улицы, поселок.
Потом в годы детства и юности Николай часто ездил в Мосты, где все признавали в нем отцовскую кровь, хотя он больше походил на мать. Но все-таки та самая первая поездка запомнилась ему больше остальных и не выходит из памяти до сегодняшнего тяжелого, горестного дня.
— Я вот еду и все думаю, — опять заговорил шофер, — может, согласись Танька на дружбу с моим Славиком, все бы и обошлось…
— Почему вы так думаете? — отвлекся от своих воспоминаний Николай.
— Да не любил ее никто сильнее…
Николай перебрался назад к шоферу, но ничего не ответил. Любовь, конечно, есть любовь, но жизнь сильнее и суровей ее…
Грозовая лиловая туча потихоньку отстала от них, переместилась куда-то на запад, но вместо нее нависли над ночной дорогой низкие лохматые тучи обложного дождя. Он мелко, убористо застучал по ветровому стеклу, по крыше; со всех сторон машину окутал густой туман. Лучи фар едва отнимали у него несколько метров мутного кирпично-сизого пространства.
Вскоре они заблудились. В кромешной мокрой темноте шофер не заметил указателя, и они километров десять ехали по какому-то заброшенному, изрытому трещинами и выбоинами асфальту. Но вот и он закончился, истаял в грязной черноземной дороге. Шофер, ругая погоду, дорожников и самого себя, начал разворачиваться. Николай попробовал его успокаивать, но потом замолк и даже как будто задремал. Ему вдруг представилось, что во всем этом пустынном ночном пространстве нет нигде ни единого живого существа, ни единой деревеньки или хуторка и что теперь им ни за что не выбраться на дорогу. В какую бы сторону они ни поехали, везде их ожидает одно и то же: тоскливая, безмолвная темень, нескончаемый, надоедливый дождь, низкие, почти соприкасающиеся с землей тучи. И среди этих туч, темноты и дождя им теперь предстоит странствовать вечно на утлой, дребезжащей машине, и мать останется так и не захороненной…
— Кажется, выбрались, — облегченно вздохнул шофер, разгоняя машину.
Николай открыл окно, набрал в горсть воды и плеснул себе в лицо. Но она нисколько не взбодрила его, не освежила, почему-то показалась затхлой и неживой. Он устало откинулся на спинку сиденья и, наверное, больше часа ехал в полудреме, в полузабытьи, ни капли не веря словам шофера и не желая им верить. Ему захотелось навечно остаться в этой ночи с матерью, блуждать и кружить по бесконечным дорогам, лишь бы потом, в будущем, не возвращаться к жизни, не радоваться ее светлым непреходящим дням…
Пробудился, пришел в себя он уже на рассвете. Дождь постепенно затих. Небо на востоке начало сереть, еще мутное, глухое, но уже готовое принять в свои объятия возвращающееся с ночлега солнце. Мокрые деревья по обе стороны дороги проступили резче, определенней, дрожа на утреннем ветру чистыми клейкими почками…
При выезде из Чернигова они остановились возле заправочной станции. В это раннее время было здесь пустынно, голо, лишь на бугорке, опершись на палочку, стояла крохотного, почти игрушечного роста старушка. Завидев машину, она проворно подошла поближе и принялась просить шофера:
— Довези, сынок, до Березанки.
— Не могу, — отказался тот.
— Почему же? Машина, чай, пустая?
— Груженая, — стоял на своем шофер.
Старушка обиженно замолчала, но потом принялась просить снова:
— Мне только до церкви. Чистый четверг сегодня.
— Ну ладно, садись, — сжалился шофер.
Старушка быстренько, заученно (видно, ездила не первый раз) открыла дверцу, глянула на привязанный к ножкам сидений, словно распятый гроб, на чуть привявший хвойный венок и отшатнулась:
— Что ж ты сразу не сказал?
— Я говорил. Груженая машина.
Старушка склонила голову, тихонько перекрестилась и вдруг спросила Николая, неизвестно как почувствовав, что кто-то умер именно у него, а не у шофера:
— Отец или мать?
— Мать, — ответил Николай.
— Старая?
— Нет.
Неожиданно старушка заплакала. Слезы навернулись ей на глаза, сделав их какими-то зеркальными, ледяными, потом упали на щеки, но никуда не потекли, застыв в глубоких темно-коричневых морщинах.
— Как звали-то? — опять спросила она Николая.
— Галиной, — ответил он. — А зачем вам, бабушка?
— Помяну в церкви, свечечку поставлю, если, конечно, позволите.
— Позволим.
Старушка поправила за плечами узелок, взяла в правую руку палочку и, намереваясь идти, пожелала им:
— Ну, езжайте с богом.
— А вы? — спросил Николай.
— Я пешочком. Тут ведь недалече.
— Да чего там, садитесь, — стал упрашивать ее шофер.
— Нет, сынок, нельзя с таким грузом. Не к месту я здесь.
Еще раз перекрестив Николая и низко, до пояса поклонившись гробу, она бойко, упрямо застучала по обочине палочкой.
— Горе с этими старушками, — вздохнул шофер. — Нет им покоя.
Николай хотел было заступиться за старушку, но не успел. Яркое утреннее солнце, выкатившись из-за холма, ослепило ему глаза, ласково пробежало по лицу, но рукам, потом упало на асфальт к колесам машины, словно вслед за старушкой тоже кланялось умершей матери.
— Поехали, — предложил он.
— Поехали, — завел мотор и хлопнул дверцей шофер.
Старушку они обогнали на повороте дороги. Шаркая по асфальту стоптанными ботинками, она шла как-то не по-стариковски легко и споро. Услышав, как гудит машина, она на минуту остановилась и, заслонившись от встречного солнца рукой, проводила ее долгим прощальным взглядом. Николай не выдержал и отвернулся, хотя, казалось бы, что ему до этой старухи и что ей до его еще не до конца оплаканного горя…
Вскоре начались его родные, знакомые с детства места. Справа бежали рассеченные кое-где перелесками, оттаявшие после зимы зеленя, а слева тянулись бурые Кучиновские торфяники. Когда-то, после войны, здесь были торфяные разработки, и Николай с матерью не раз приезжал сюда на волах.
Где-нибудь в июле месяце, когда торф, сложенный в высокие, похожие на крыши штабеля, просыхал, мать договаривалась с председателем насчет волов, созывала учеников, и рано поутру обоз подвод на двадцать отправлялся в дорогу. Первым всегда ехал безногий Андрей Кислый, единственный во всем обозе мужчина. Потом ученики, которые постарше, потом школьная уборщица Христя, а в самом конце Николай с матерью. Поутру волы, только что вернувшиеся с луга, шли бойко, напористо; обильно смазанные дегтем возы весело покачивались над дорогой, заросшей по обочинам нехворощью и полынью. Но вот солнце припекало все сильней и сильней, утренняя роса высыхала, и колеса уже по самую ступицу проваливались в хлипкий разгоряченный песок. Волы замедляли ход, не торопясь, словно нехотя, переставляли ноги, поднимая за собой длинную, белесую тучу пыли. К полудню обоз потихоньку втягивался в хвойный, пропитанный смоляным запахом лес. И тут начиналось, самое страшное. Сотни оводов и мух нападали на волов, лезли им в глаза, в ноздри, густо облепляли спины. Волы вначале, казалось, довольно равнодушно отмахивались, но вскоре их беспокойство все росло и росло, и вот уже какой-нибудь молодой, не привыкший еще к тяготам дальних дорог вол кидался в лес, надеясь укрыться там в тени сосен. Вслед за ним, ломая оглобли и выворачивая колеса, неслось в лес еще несколько подвод. Поймать и вернуть в обоз разъяренных быков было не так-то просто. Случалось, один или два из них убегали даже назад на колхозный двор.
Но как бы там ни было, а часам к двум обоз все-таки добирался до болота. Стреножив и отпустив пастись волов, ученики принимались нагружать возы торфом. Дело это тоже не простое. Торфяные кирпичики надо уложить на возу штабельком, туго прижав друг к дружке, так, чтобы этот штабелек выдержал шаткую песчаную дорогу. Иногда выносить торф к возу приходилось корзинами по топкому болоту, проваливаясь по колени, а то и выше в воду. Тяжелая эта погрузка часто затягивалась почти до вечера.
Николай во всем обозе был самым меньшим. Грузить торф у него силы еще не хватало, и мать поручала ему пасти волов. Стреноженные, они далеко разбрестись не могли, но он все равно зорко следил за ними, бегая вдоль болота с длинным сыромятным кнутиком в руках, который у них в деревне назывался «пугою». Насытившись, волы ложились где-нибудь на взгорке отдыхать, а Николай стремглав бежал в небольшой лесок, что начинался сразу за болотом, набрать черники. Попадалась она редко, потому что на болота за торфом ежедневно приезжали со всей округи и уж, конечно, в каждом обозе находился свой подпасок.
