Иван Евсеенко - Заря вечерняя
— Вы не засыпайте, — окликнул его шофер.
— Я не засыпаю, — ответил тот.
— Вот и хорошо. А то меня, глядя на вас, тоже в сон клонит.
Николай повернулся к шоферу лицом и опять начал вспоминать бог знает что: детские счастливые годы при матери, первое расставание с ней, институтские каникулы, по шофер вдруг перебил его, затеял длинный житейский разговор:
— С домом что делать будете?
— Не знаю, — пожал плечами Николай.
— Продайте, — посоветовал шофер.
Николай на мгновение представил, что в их доме, который они с матерью вскоре после войны построили с такими трудами, будет распоряжаться кто-то другой, чужой и равнодушный человек, что он все переделает, переиначит, и ему стало до боли жалко дома, словно он был живым, чувствующим существом. Николаю даже показалось, что такой измены, такого предательства дом не вынесет, что он согласится скорее разрушиться, сгореть, чем впустить в свои стены чужих людей. Ведь никто лучше матери не сможет побелить в доме стены, помыть полы и окна, жарко натопить зимою печку, чтоб дом не мерз на стылом вотру и морозе, никто не сможет так любить его и так заботиться о нем.
— Пусть постоит пока, — вздохнул Николай.
— Может, и правда, — согласился шофер.
Он обогнал тихо плетущийся самосвал и продолжил:
— Только без людей дом быстро разрушится.
— Мы будем приезжать.
— Много не наездишь, Николай Николаевич. Он ведь не под боком.
— Постараемся, — не захотел сдаваться Николай, хотя и чувствовал, что шофер, конечно, во многом прав. Мать была жива — и то ездили раз в году, в отпуск, а теперь кто его знает, как еще все сложится.
Звездное яркое небо неожиданно померкло, откуда-то из-за курганов, уже несколько километров тянувшихся вдоль дороги, наползла туча, и вскоре крупные, по-весеннему тяжелые капли дождя застучали по крыше машины.
— Это уж совсем ни к чему, — забеспокоился шофер, включая «дворники».
Дорога сразу намокла, стала глянцево-синей, неприветливой. Хотелось тут же свернуть с нее куда-нибудь на проселок, где то по одну, то по другую сторону мерцали в темноте, манили к себе теплом и уютом неяркие огни. Люди, которые зажгли эти огни, наверное, уже поужинали и теперь смотрят телевизор, обсуждают день сегодняшний, строят планы на завтрашний. Хотелось посидеть рядом с ними в покое и теплоте, думая и мечтая о простых, повседневных делах, из которых в основном и складывается жизнь человеческая.
Но Николаю думать сейчас об этом не полагалось. Машина, омываемая дождем, неслась в темноте навстречу самому печальному, что случается переносить человеку, навстречу страданию и плачу. Гроб, кажется, тоже отсыревший, промокший, покачивался, поскрипывал на растяжках. Лежать в таком гробу, наверное, особенно одиноко и страшно.
— Я посижу возле нее, — предупредил Николай шофера и, придерживаясь за спинку сиденья, перебрался в кузов.
Никем не видимый в темноте, он положил руки на гроб, погладил ладонью дешевый, кое-где неровно прибитый материал и вдруг подумал, что, может быть, гроб пуст, что, может, там никого нет и что все это: и материна болезнь, и дождливая весенняя ночь, и шуршащая по мокрому асфальту машина — просто приснились, причудились ему, а завтра, когда встанет солнце и они приедут в село, мать, как всегда, выйдет на крыльцо встречать их, обнимет и поцелует Николая.
— Вы подремлите там немного, — окликнул его шофер, — я в такой дождь не усну.
— Хорошо, — согласился Николай и действительно прикрыл глаза, но вовсе не для того, чтоб задремать, уснуть. О сне теперь не могло быть и речи: все тело у него напряглось, сжалось в один-единственный комок, но с закрытыми глазами Николаю лучше, покойней было думать о матери, об их совместной, такой недолгой, промелькнувшей, как один день, жизни. Вспоминалось все, и все казалось важным и неповторимым.
Вот Николай болеет скарлатиной, и мать, укутав его тулупом, везет в районный центр, в больницу. Он уже знает, что его оставят там, и плачет, потому что до этого ему ни разу не приходилось разлучаться с матерью.
А вот они на утренней заре боронуют только что засеянный клинышек проса. Боронуют вручную, «на себе», старенькой, одолженной у деда Иваньки бороной с дубовыми, отполированными до лакового блеска зубьями. Работа эта тяжелая, «лошадиная», и, чтоб как-то облегчить ее, мать вдруг начинает петь хороводную шуточную песню:
А мы просо сеяли, сеяли,Ой, ди-лада, сеяли, сеяли.
Николай, посильнее налегая на веревку, тоже в шутку отвечает ей:
А мы просо вытопчем, вытопчем,Ой, ди-лада, вытопчем, вытопчем.
И уж веселей и легче им работать. Борона, кажется, сама бежит по полю, разрыхляя влажные от утренней росы комья земли, оставляя за собой ровные неглубокие борозды.
Потом вспомнилась ему первая поездка на родину отца, в маленький, затерянный среди лесов поселок Мосты. Все пять километров от села до районного центра мать несла Николая на плечах, изредка лишь опуская на землю, чтоб он пробежался по травке, размял ноги. Хорошо было Николаю держаться за материны плечи, смотреть вдаль на только что восстановленный железнодорожный мост через речку Сновь, на чудом уцелевшую водокачку, на районную двухэтажную школу, которую Николай принимал за поезд.
Вокзал был разрушен, и они с матерью долго сидели на длинных, построенных на скорую руку под тополями скамейках рядом с солдатами, по большей части ранеными, безногими, безрукими, слепыми. Потом они ехали на поезде, который оказался совсем не похожим на школу. Запомнилась Николаю печка-буржуйка, холодная, заржавевшая в летнюю пору, квадратные окна с тугими ремнями и еще дым от паровоза, то черный, страшный, вьющийся, словно какое-то чудовище, вдоль поезда, то легкий, белесый, рвущийся в прозрачно-голубое высокое небо.
Вышли они с матерью на коротком полустанке Деревины, где поезд стоял всего две минуты. Попив воды из глубокого каменного колодца, они пошли по широкой песчаной дороге, вдоль которой тянулись, волновались на жарком ветру уже начавшие дозревать ржаные поля. Мать изредка наклоняла колосок, выбивала из него на ладонь зерна и отдавала Николаю. Он высыпал зерна в рот, еще совсем мягкие, не успевшие как следует затвердеть, долго жевал их, ощущая во рту хлебный, чуть-чуть терпкий запах. Мать улыбалась, брала Николая опять на руки, и они шли дальше, разговаривая и мечтая о том, как их встретят в Мостах.
Вскоре по правую сторону от дороги показалось село Кусеи, окруженное садами и длинными полосами цветущих подсолнухов. Николай думал, что они зайдут сейчас в село, так манившее их высокими журавлями колодцев, рясно уродившим белым наливом, прохладой верб и осокорей, которые почти смыкались кронами над неширокими улицами. Но дорога повела их по околице, мимо кузницы и конной молотилки, мимо плетней и канав, разъединяющих огороды и луг. Раза два она нырнула в небольшие овражки, заросшие полынью, и уперлась в ручей, за которым начинался громадный темно-зеленый лес. Но добраться до этого леса было не так-то просто. Вначале надо было перейти через ручей по узенькой шаткой кладке, а потом через луг, сплошь заполоненный гусиными стаями. Николаю стало страшно, потому что гуси, завидев их, начали подниматься с насиженных мест, вытягивать длинные шеи, гоготать и шипеть. Он крепче прижался к матери, готовый заплакать, но она успокоила его, сломала лозовый прутик и смело шагнула на кладку. Та пошатнулась раз-другой, прогнулась, почти касаясь воды, но все-таки выдержала и мать, и Николая и перенесла их на другой берег. На гусей, которые заволновались, загоготали еще сильней, мать замахнулась прутиком, и они расступились, пропустили их к лесу. Николай осмелел, обрадовался и, оборачиваясь к ручью, стал дразнить гусей: «Гуси, гуси! Га-га-га!» Мать тоже чему-то радовалась и целовала Николая в щеку.
Дальше дорога шла лесом: то сосновым бором, то густым, непролазным орешником, то дубравой, где каждый дуб был такой толщины, что Николай с матерью, сколько ни силились, но так и не смогли его обнять.
В лесу было сумрачно, прохладно. Николай все чаще просился у матери на землю и бежал рядом, весело шлепая босыми ногами по травянистой тропинке. Время от времени Николай вспоминал гусей и принимался объяснять матери, что сидели они там, на лугу, не просто так, что это злой-презлой волшебник заставил их стеречь лес, и чтобы освободить гусей, надо сделать какое-либо доброе дело. Мать соглашалась с ним, говорила, что вот Николай вырастет и совершит много-много хороших дел.
Неожиданно дорога раздвоилась. Одна, обогнув небольшой осиновый кустарник, побежала влево, а другая, прячась в густой нетронутой траве, — вправо. Мать на минуту остановилась, припоминая, куда идти. И припомнила: отец, с которым она за недолгие годы замужества всего несколько раз ездила в Мосты, всегда останавливался здесь, на раздорожье, и шутя говорил: «Налево дорога в Карповку, туда не ходи, там леса дремучие, люди злые, а направо — в Мосты, там и люди веселее, и леса прозрачнее». Смешной, наверное, был у Николая отец… Они свернули направо. Леса действительно вскоре закончились, и их встретил рокотанием ветряной мельницы маленький, в две улицы, поселок.
