Михаил Булгаков - «Мой бедный, бедный мастер…»
– Кто такой? – спросил Пилат.
– Левий Матвей, – охотно пояснил арестант, – он был сборщи ком податей, а я его встретил на дороге и разговорился с ним. Он послушал, деньги бросил на дорогу и сказал: я с тобой пойду путеше ствовать.
– Ершалаим, – сказал Пилат, поворачиваясь всем корпусом к се кретарю, – город, в котором на Пасху не соскучишься… Сборщик податей бросил деньги на дорогу!
– Подарил, – пояснил молодой человек, – шел мимо старичок, нес сыр. Он ему сказал: подбирай.
– Имя? – спросил Пилат.
– Мое? – спросил молодой человек, указывая себе на грудь.
– Мое мне известно, – ответил Пилат, – твое.
– Ешуа, – ответил молодой человек.
– Прозвище?
– Га-Ноцри.
– Откуда родом?
– Из Эн-Назира, – сказал молодой человек, указывая рукой вдаль.
Секретарь пристроился с таблицей к колонне и записывал на ней.
– Кто ты по национальности? Кто твои родители?
– Я -сириец.
– Никакого языка, кроме арамейского, не знаешь?
– Нет, я знаю латинский и греческий.
Пилат круто исподлобья поглядел на арестованного. Секретарь попытался поймать взгляд прокуратора, но не поймал, и еще стреми тельнее начал записывать. Прокуратор вдруг почувствовал, что ви сок его разгорается все сильнее. По горькому опыту он знал, что вскоре вся его голова будет охвачена пожаром. Оскалив зубы, он по глядел не на арестованного, а на солнце, которое неуклонно ползло вверх, заливая Ершалаим, и подумал, что нужно было бы прогнать этого рыжего разбойника, просто крикнуть: «Повесить его!» Его увели бы. Выгнать конвой с балкона, припадая на подагрические но ги, притащиться внутрь, велеть затемнить комнату, лечь, жалобным голосом позвать собаку, потребовать холодной воды из источника, пожаловаться собаке на мигрень.
Он поднял мутные глаза на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на проклятом ершалаимском солнцепеке стоит перед ним этот бродяга с избитым лицом и какие ненужные и глупые вопросы еще придется ему задавать.
– Левий Матвей? – хрипло спросил больной прокуратор и за крыл глаза, чтобы никто не видел, что происходит с ним.
– Да, добрый человек Левий Матвей, – донеслись до прокурато ра сквозь стук горячего молота в виске слова, произнесенные высо ким голосом.
– А вот, – с усилием и даже помолчав коротко, заговорил проку ратор, – что ты рассказывал про царство на базаре?
– Я, игемон, – ответил, оживляясь, молодой человек, – расска зывал про царство истины добрым людям и больше ни про что не рассказывал. После чего прибежал один добрый юноша, с ним дру гие, и меня стали бить и связали мне руки.
– Так, – сказал Пилат, стараясь, чтобы его голова не упала на пле чо. «Я сказал «так», – подумал страдающий прокуратор, – что озна чает, что я усвоил что-то, но я ничего не усвоил из сказанного», – и он сказал:
– Зачем же ты, бродяга, на базаре рассказывал про истину, не имея о ней никакого представления? Что такое истина?
И подумал: «О, боги мои, какую нелепость я говорю. И когда же кончится эта пытка на балконе?»
И он услышал голос, сказавший по-гречески:
– Истина в том, что у тебя болит голова и болит так, что ты уже думаешь не обо мне, а об яде. Потому что, если она не перестанет болеть, ты обезумеешь. И я твой палач, о чем я скорблю. Тебе даже и смотреть на меня не хочется, а хочется, чтобы пришла твоя соба ка. Но день сегодня такой, что находиться в состоянии безумия тебе никак нельзя, и твоя голова сейчас пройдет.
Секретарь замер, не дописав слова, и глядел не на арестанта, а на прокуратора. Каковой не шевелился.
Пилат поднял мутные глаза и страдальчески поглядел на арестан та и увидел, что солнце уже на балконе, оно печет голову арестанту, он щурит благожелательный глаз, а синяк играет радугой.
Затем прокуратор провел рукою по лысой голове и муть в его гла зах растаяла. После этого прокуратор приподнялся с кресла, голову сжал руками и на обрюзгшем лице выразился ужас.
Но этот ужас он подавил своей волей.
А арестант между тем продолжал свою речь, и секретарю показа лось, что он слышит не греческие хорошо знакомые слова, а неслы ханные, неизвестные.
– Я, прокуратор, – говорил арестант, рукой заслоняясь от солн ца, – с удовольствием бы ушел с этого балкона, потому что, сказать по правде, не нахожу ничего приятного в нашей беседе…
Секретарь побледнел как смерть и отложил таблицу.
– То же самое я, впрочем, советовал бы сделать и тебе, – продол жал молодой человек, – так как пребывание на нем принесет тебе, по моему разумению, несчастия впоследствии. Мы, собственно гово ря, могли бы отправиться вместе. И походить по полям. Гроза бу дет, – молодой человек отвернулся от солнца и прищурил глаз, – только к вечеру. Мне же пришли в голову некоторые мысли, которые могли бы тебе понравиться. Ты к тому же производишь впечатление очень понятливого человека.
Настало полное и очень долгое молчание. Секретарь постарался уверить себя, что ослышался, представил себе этого Га-Ноцри пове шенным тут же у балкона, постарался представить, в какую именно причудливую форму выльется гнев прокуратора, не представил, ре шил, что что-то нужно предпринять, и ничего не предпринял, кроме того, что руки протянул по швам.
И еще помолчали.
После этого раздался голос прокуратора:
– Ты был в Египте?
Он указал пальцем на таблицу, и секретарь тотчас поднес ее про куратору, но тот отпихнул ее рукой.
– Да, я был.
– Ты как это делаешь? – вдруг спросил прокуратор и уставил на Ешуа зеленые, много видевшие глаза. Он поднес белую руку и посту чал по левому желтому виску.
– Я никак не делаю этого, прокуратор, – сказал, светло улыбнув шись единственным глазом, арестант.
– Поклянись!
– Чем? – спросил молодой человек и улыбнулся пошире.
– Хотя бы жизнью твоею, – ответил прокуратор, причем доба вил, что ею клясться как раз время – она висит на волоске.
– Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? – спросил юно ша. – Если это так, то ты ошибаешься.
– Я могу перерезать этот волосок, – тихо сказал Пилат.
– И в этом ты ошибаешься. Но об этом сейчас, я думаю, у тебя нет времени говорить. Но пока еще она висит, не будем сотрясать воздух пустыми и бессмысленными клятвами. Ты просто поверь мне – я не враг.
Секретарь искоса заглянул в лицо Пилату и мысленно приказал себе ничему не удивляться. Пилат усмехнулся.
– Нет сомнения в том, что толпа собиралась вокруг тебя, стоило тебе раскрыть рот на базаре.
Молодой человек улыбнулся.
– Итак, ты говорил о царстве истины?
– Да.
– Скажи, пожалуйста, существуют ли злые люди на свете?
– Нет.
– Я впервые слышу об этом, и, говоря твоим слогом, ты ошиба ешься. К примеру – Марк Крысобой-кентурион – добрый?
– Да, – ответил юноша, – он несчастливый человек. С тех пор, как ему переломили нос добрые люди, он стал нервным и несчаст ным. Вследствие этого дерется.
Пилат стал хмур и посматривал на Ешуа искоса. Потом прогово рил:
– Добрые люди бросались на него со всех сторон, как собаки на медведя. Германцы висели на нем. Они вцепились в шею, в руки, в ноги, и, если бы я не дорвался до него с легионерами, Марка Крысобоя не было бы на свете. Это было в бою при Идиставизо. Но не будем спорить о том, добрые ли люди германцы или недобрые… Так ты называ бродяга, стало быть, ты дол жен молчать!
Арестант моргнул испуганно глазом и замолчал.
Тут внезапно и быстро на балкон вошел молодой офицер из леги она с таблицей и передал ее секретарю.
Секретарь бегло проглядел написанное и тотчас подал таблицу Пилату со словами:
– Важное дополнение из Синедриона.
Пилат, сморщившись, не беря в руки таблицу, прочел написанное и изменился в лице.
– Кто этот из Кериота? – спросил он тихо. Секретарь пожал пле чами.
– Слушай, Га-Ноцри! – заговорил Пилат. – И думай, прежде чем ответить мне: в своих речах ты упоминал имя великого кесаря? От вечай правду!
– Правду говорить приятно, – ответил юноша.
– Мне неинтересно, – придушенным голосом отозвался Пи лат, – приятно тебе это или нет. Я тебя заставлю говорить правду. Но думай, что говоришь, если не хочешь непоправимой беды.
– Я, – заговорил молодой человек, – познакомился на площади с одним молодым человеком по имени Иуда, он из Кериота…
– Достойный человек? – спросил Пилат каким-то певучим голо сом.
– Очень красивый и любознательный юноша, но мне кажется, – рассказывал арестант, – что над ним нависает несчастье. Он стал ме ня расспрашивать о кесаре и пожелал выслушать мои мысли относи тельно государственной власти…
Секретарь быстро писал в таблице.
– Я и высказал эти мысли.
– Какие же это были мысли, негодяй? – спросил Пилат.
– Я сказал, – ответил арестант, – что всякая власть является на силием над людьми и что настанет время, когда никакой власти не будет. Человек перейдет в царство истины, и власть ему будет не нужна.
Тут с Пилатом произошло что-то страшное. Виноват ли был в этом усиливающийся зной, били ли ему в глаза лучи, отражавшиеся от белых колонн балкона, только ему померещилось, что лицо арес танта исчезло и заменилось другим – на лысой голове, криво наде тый, сидел редкозубый венец; на лбу – смазанная свиным салом с ка кой-то специей – разъедала кожу и кость круглая язва; рот беззубый, нижняя губа отвисла. Пилату померещилось, что исчезли белые кам ни, дальние крыши Ершалаима, вокруг возникла каприйская зелень в саду, где-то тихо проиграли трубы, и сиплый больной голос протянул:
