Михаил Булгаков - «Мой бедный, бедный мастер…»
Дом скорби засыпал к одиннадцати часам вечера. В тихих коридо рах потухали белые матовые фонари и зажигали дежурные голубые слабые ночники. Умолкали в камерах бреды и шепоты, и только в дальнем коридоре буйных до раннего летнего рассвета чувствова лась жизнь и возня.
Окно оставалось открытым на ночь, полное звезд небо виднелось в нем. На столике горел под синеватым колпачком ночничок.
Иван лежал на спине с закрытыми глазами и притворялся спящим каждый раз, как отворялась дверь и к нему тихо входили.
Мало-помалу, и это было уже к полуночи, Иван погрузился в при ятнейшую дремоту, нисколько не мешавшую ему мыслить. Мысли же его складывались так: во-первых, почему это я так взволновался, что Берлиоз попал под трамвай?
– Да ну его к черту… – тихо прошептал Иван, сам слегка дивясь своему приятному цинизму, – что я сват ему, кум? И хорошо ли я знал покойного? Нисколько я его не знал. Лысый и всюду был первый, и без него ничего не могло произойти. А внутри у него что? Совер шенно мне неизвестно.
Почему я так взбесился? Тоже непонятно. Как бы за родного бра та я готов был перегрызть глотку этому неизвестному и крайне инте ресному человеку на Патриарших. А, между прочим, он и пальцем действительно не трогал Берлиоза и, очень возможно, что совер шенно неповинен в его смерти. Но, но, но… – сам себе возражал ти хим сладким шепотом Иван, – а постное масло? А фурибунда?..
– Об чем разговор? – не задумываясь отвечал первый Иван вто рому Ивану. – Знать вперед хотя бы и о смерти, это далеко не значит эту смерть причинить!
– В таком случае, кто же я такой?
– Дурак, – отчетливо ответил голос, но не первого и не второго Ивана, а совсем иной и как будто знакомый.
Приятно почему-то изумившись слову «дурак», Иван открыл гла за, но тотчас убедился, что голоса никакого в комнате нет.
– Дурак! – снисходительно согласился Иван. – Дурак, – и стал дремать поглубже. Тут ему показалось, что веет будто бы розами и пальма качает махрами в окне…
– Вообще, – заметил по поводу пальмы Иван, – дело у этого… как его… Стравинского, дело поставлено на большой. Башковитый человек. Желтый песок, пальмы, и среди всего этого расхаживает Понтий Пилат. Одно жаль, совершенно неизвестно, каков он, этот Понтий Пилат. Итак, на заре моей жизни выяснилось, что я глуп. Мне бы вместо того, чтобы документы требовать у неизвестного иностранца, лучше бы порасспросить его хорошенько о Пилате. Да. А с дикими воплями гнаться за ним по Садовой и вовсе не следовало! А теперь дело безвозвратно потеряно! Ах, дорого бы я дал, чтобы потолковать с этим иностранцем…
– Ну что же, я – здесь, – сказал тяжелый бас.
Иван, не испугавшись, приоткрыл глаза и тут же сел.
В кресле перед ним, приятно окрашенный в голубоватый от кол пачка свет, положив ногу на ногу и руки скрестив, сидел незнакомец с Патриарших прудов. Иван тотчас узнал его по лицу и голосу. Одет же был незнакомец в белый халат, такой же, как у профессора Стра винского.
– Да, да, это я, Иван Николаевич, – заговорил неизвестный, – как видите, совершенно не нужно за мною гоняться. Я прихожу сам и как раз когда нужно, – тут неизвестный указал на часы, стрелки ко торых, слипшись, стояли вертикально. – Полночь!
– Да, да, очень хорошо, что вы пришли. Но почему вы в халате. Разве вы доктор?
– Да, я доктор, но в такой же степени, как вы поэт.
– Я поэт дрянной, бузовый, – строго ответствовал Иван, обирая с себя невидимую паутину.
– Когда же вы это узнали? Еще вчера днем вы были совершенно иного мнения о своей поэзии.
– Я узнал это сегодня.
– Очень хорошо, – сурово сказал гость в кресле.
– Но прежде и раньше всего, – оживленно попросил Иван, – я желаю знать про Понтия Пилата. Вы говорили, что у него была миг рень?..
– Да, у него была мигрень. Шаркающей кавалерийской походкой он вошел в зал с золотым потолком.
ЗОЛОТОЕ КОПЬЕ
В девять часов утра шаркающей кавалерийской походкой в пери стиль под разноцветную колоннаду вышел прокуратор Иудеи Пон тий Пилат.
Больше всего на свете прокуратор ненавидел запах розового мас ла, и все предвещало нехороший день, потому что розовым маслом пропах весь мир. Казалось, что пальма пахнет розовым маслом, кон вой, ненавистный балкон. Из недальней кордегардии заносило дым ком – легионные кашевары начали готовить обед для дежурного манипула. Но прокуратору казалось, что и к запаху дыма примешивает ся поганая розовая струя.
«Пахнет маслом от головы моего секретаря, – думал прокура тор, – я удивляюсь, как моя жена может терпеть при себе такого вульгарного любовника… Моя жена дура… Дело, однако, не в розо вом масле, а в том, что это мигрень. От мигрени же нет никаких средств в мире… попробую не вертеть головой…»
Из зала выкатили кресло, и прокуратор сел в него. Он протянул руку, ни на кого не глядя, и секретарь тотчас же вложил в нее кусок пергамента. Гримасничая, прокуратор проглядел написанное и сей час же сказал:
– Приведите его.
Через некоторое время по ступенькам, ведущим с балкона в сад, двое солдат привели и поставили на балконе молодого чело века в стареньком, многостиранном и заштопанном таллифе. Ру ки молодого человека были связаны за спиной, рыжеватые вью щиеся волосы растрепаны, а под заплывшим правым глазом сидел громадных размеров синяк. Левый здоровый глаз выражал любо пытство.
Прокуратор, стараясь не поворачивать головы, поглядел на при веденного.
– Лицо от побоев надо оберегать, – сказал по-арамейски проку ратор, – если думаешь, что это тебя украшает… – И прибавил:
– Развяжите ему руки. Может быть, он любит болтать ими, когда разговаривает.
Молодой человек приятно улыбнулся прокуратору. Солдаты тот час освободили руки арестанту.
– Ты в Ершалаиме собирался царствовать? – спросил прокура тор, стараясь не двигать головой. Молодой человек развел руками и заговорил:
– Добрый человек…
Но прокуратор тотчас перебил его:
– Я не добрый человек. Все говорят, что я злой, и это верно.
Он повысил резкий голос:
– Позовите кентуриона Крысобоя!
Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором.
Крысобой на голову был выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что заслонил невысокое солнце. Проку ратор сделал какую-то гримасу и сказал Крысобою по латыни:
– Вот… называет меня «добрый человек»… Возьмите его на мину ту в кордегардию, объясните ему, что я злой… Но я не потерплю под битых глаз перед собой!..
И все, кроме прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который жестом показал, что арестованный должен идти за ним. Крысобоя вообще все провожали взглядами, главным образом, из-за его роста, а те, кто видел его впервые, – из-за того, что лицо Крысо боя было изуродовано: нос его в свое время был разбит ударом гер манской палицы.
Во дворе кордегардии Крысобой поставил перед собою аресто ванного, взял бич, лежащий на козлах, и, не сильно размахнув шись, ударил арестанта по плечам. Движение Крысобоя было не брежно и незаметно, но арестант мгновенно рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, и некоторое время не мог перевести Дух.
– Римский прокуратор, – заговорил гнусаво Марк, плохо выгова ривая арамейские слова, – называть «игемон»… Другие слова нет, не говорить!.. Понимаешь?.. Ударить?
Молодой человек набрал воздуху в грудь, сбежавшая с лица краска вернулась, он протянул руку и сказал:
– Я понял. Не бей.
И через несколько минут молодой человек стоял вновь перед про куратором.
– В Ершалаиме хотел царствовать? – спросил прокуратор, при жимая пальцы к виску.
– Я, до… Я, игемон, – заговорил молодой человек, выражая удив ление здоровым глазом, – нигде не хотел царствовать.
– Лгуны всем ненавистны, – ответил Пилат, – а записано ясно: самозванец, так показывают свидетели, добрые люди.
– Добрые люди, – ответил, оживляясь, молодой человек и при бавил торопливо: – Игемон, ничему не учились, поэтому перепутали все, что я говорил.
Потом помолчал и добавил задумчиво:
– Я полагаю, что две тысячи лет пройдет ранее… – он подумал еще, – да, именно две тысячи, пока люди разберутся в том, насколь ко напутали, записывая за мной.
Тут на балконе наступило полное молчание. Прокуратор поднял голову и, скорчив гримасу, поглядел на арестанта.
– За тобой записано немного, – сказал он, ненавидя свою боль и даже помышляя о самоубийстве, – но этого достаточно, чтобы те бя повесить.
– Нет, ходит один с таблицей и пишет, – заговорил молодой че ловек, – достойный и добрый человек. Но однажды, заглянув в эту таблицу, я ужаснулся. Ничего этого я не говорил. И прошу его – со жги эту таблицу. Но он вырвал ее у меня из рук и убежал.
– Кто такой? – спросил Пилат.
– Левий Матвей, – охотно пояснил арестант, – он был сборщи ком податей, а я его встретил на дороге и разговорился с ним. Он послушал, деньги бросил на дорогу и сказал: я с тобой пойду путеше ствовать.
