Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
После выздоровления возвратились к Серафиме и умение снова смотреть на все жизнерадостным взглядом, радоваться всякому пустяку не обращать внимание на все, что каркает, ворчит или брюзжит. Она внушила себе, что после того, как ее вырвали из лап смерти, жизнь нужно считать подарком, как награду за все перенесенное. Теперь она, как радостная находка.
Многие подруги вновь увидели в Волановой ту Серафиму, которую они знали до размолвки с Михаилом. Тот же смех переливчатого горного ручья, те же задиристые, но незлобивые подтрунивания над тем, кто беспричинно вешал нос, кто пуще всего на свете боялся шуток. Так же, как и раньше, не скупилась Серафима и на помощь другим.
Сказывалось влияние Волановой на подруг во многом. Невольно она готовила себе подобных шутниц и весельчаков, которым со временем палец в рот тоже нельзя стало класть.
— Ты у нас снова передовица стала, — поддела ее однажды доярка Полина Глазикова. — Скоро опять слет ударниц намечается. Хотим тебя еще раз послать. Как ты думаешь?
— Можно было и тебя, да у тебя разве так получится? — под дружный хохот отпарировала Серафима. — Ты ведь вон какая гыля вымахала. Не всякому дотянуться, чтобы поцеловать. А какому мужику такое понравится? Нынче они какие пошли? Лодыри, заставишь их…
— Ты бы лучше про Петьку-то своего сказала, — с примесью злобинки ухмыльнулась Глазикова. — Он, что тоже лодырем оказался? Мы уж и то умаялись ждать, а каково тебе?
— А что тебе ждать? Зачем по соседу сохнуть? Так ведь можно и совсем изойти. Не верь брату своему родному, а верь глазу своему кривому!
В деревне много было таких, которым невтерпеж было от не выясненной до конца истории. Им сладко не спалось, аппетитно не елось. Ведь, таких смачных явлений в деревне не было, может быть, лет двести и, может быть, столько же не будет…
И Петька Сырезкин, словно накликанный и притянутый гипнотической силой всех, кто жаждет сплетен, вдруг появился в деревне. Он шел вольной походкой, с легким выбросом в сторону ступней, которую позволяют себе люди, считающие, что все на свете — дерьмо, и им на все можно глядеть сверху.
И несмотря на то, что после выезда из деревни прошло более десяти лет, в глазах Петра не полыхнул огонек радости, не щипнула за душу тоска по оставленным здесь лучшим годам юности. Он не вздохнул, проходя мимо полуразрушенного и разворошенного дома, у завалинки которого сводил с ума своей гармонью девок, не удивился появлению нового добротного жилища или другой какой-нибудь перемене.
Шел Петр посередине просторной улицы, как будто для того, чтобы его было хорошо видно и с той, и с другой стороны. И его увидели. Увидели его сразу как он подкатил на своей двуколке к самому крайнему дому. Сразу узнали того самого Петьку, который в былые годы был одновременно и гордостью, и срамом для деревни.
Еще не успел Сырезкин пройти половины улицы, как местное «радио» — очень чувствительные к новостям женщины — разнесли эту важную весть по всему селу.
— Батеньки мои Петька заявился! — удивленно рассматривали нежданного гостя сельчане. — А важность все такая же при нем! Холера! И годы-то ему нипочем! Ишь вышагивает, нос-то как завернул, как гусак!
— А и вправду-то мужичишка ничего, — с издевкой над старшими говорили девки. — В такого и сейчас можно втюриться по самые уши…
Но мнение многих выразила, пожалуй, Варвара Сметанкина — крупная дебелая женщина, ровесница Петьки, не раз пытавшаяся в те годы добиться его расположения. С засученными рукавами и грозным видом она решительно приблизилась к Петру и перегородила ему дорогу.
— Ага! Значит, за Симой пожаловал! И как это ты так долго голову носишь? — громко сказала она и умолкла, пристально рассматривая давнего сердцееда.
— Посторонись, Варька, — не глядя на старую товарку, процедил сквозь зубы Сырезкин и неторопливо обошел ее.
Варвара посмотрела ему вслед, хотела еще что-то сказать, но потом махнула рукой, побрела к своей калитке.
— Симу ищет! — переговариваясь между собой, сообщали друг другу новость сидевшие на скамейке женщины. — Надо бы подсказать ему. А то будет бродить полдня… Ему же перевозить ее надо…
Но подсказывать ему местонахождение Серафимы не потребовалось. То ли по своей воле, то ли случайно, но Серафима вдруг появилась перед Сырезкиным. Она вышла из-за угла, попыталась пересечь улицу, но наткнулась на Петра. Остановилась как вкопанная, потупив взгляд. Сперва ей захотелось пройти мимо, как бы не замечая Сырезкина, но вспомнила о своей роли, которую она разыгрывает перед сельчанами, решила задержаться: ведь сейчас многие таращат на нее глаза через окна и заборы.
— Ба! Мой дорогой явился! А я уж все глаза проглядела…
Петр растерялся. Он смотрел в глаза Серафимы и не знал, с чего начать. Зачем-то стянул с плеча пиджак, зацепил ворот за скрюченный палец и закинул обновку за плечо.
— О делах опосля, есть они у меня, конечно, здесь. Ну, как ты, милашка, тут поживаешь? — начал он, сбиваясь, искоса поглядывая на Серафиму.
— Хочешь, я тебя провожу вон до того дома, а там и сам дорогу найдешь? — кивнула Серафима в сторону жилья Прасковьи.
— Сделай милость! — улыбнулся Петр и левой рукой подкрутил кончики усов. — Нам все таки господь велит быть попутчиками. А?
— Чего это ты так выпендрился? Прямо в магазине, что ли, напялил?
— При чем тут магазин? — притворно обиделся Петр. — Хочу поделиться с тобой радостью: хотят заведующим базой меня назначить. Теперь каждодневно буду ходить таким нарядным. Как ты думаешь, стоит ли? Так-то я справлюсь, конечно, но уж ответственность больно большая. Одних товаров на десятки тысяч рублей. А дела вести, сама знаешь, не бородой трясти.
— О, молодец! Таким мужем каждая бы загордилась…
— Ну, ладно, про дело потом. А как ты поживаешь? Вижу, цветешь прямо-таки. Белая, гладкая, румяная — уж не из роддома ли пришла?
Серафима от души расхохоталась. Ее звонкий голос разносился по улице, вызывая к изгородям и заборам все больше и больше любопытных. Петр смутился: ему никогда не доводилось видеть Серафиму такой. Он любовался и глубокими ямочками на щеках, и яркими искорками, сверкающими из-под полуприкрытых веками глаз,
