Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
— Помогите, убивают, грабители! Да что же это творится на свете? — Прасковья обхватила руками ногу. — Ноженька ты, моя ноженька… Нарошно это он тебя изуродовал… Боже ты мой, боже… Помоги ты мне в страшную минуту…
— Так и есть! — выпалил Ладухин, взглянув уже на почти безжизненную Серафиму. — Отравление… Эй, Прасковья, быстро сюда! Чем поила?
Но в сенцах голос уже утих: старуха куда-то исчезла. Ладухин торопливо провел по лавкам и полкам глазами.
— Ага, вон чем травила. Это, кажется, стебель цикуты, сушеная ягода вороньего глаза зачем-то ей понадобилась… Вот ведь холера какая!
Двое суток шла борьба за жизнь Серафимы. Сильные яды, попавшие в снадобье Прасковьи, доконали бы больную, не появись фельдшер еще полчаса.
Ладухин денно и нощно дежурил у постели больной, наблюдая за каждым ее движением, за действием лекарств. И крепкий организм с помощью медицины в конце концов победил. Тот день, когда стало ясно, что жизнь Серафимы уже вне опасности, для фельдшера был праздником.
Ладухин пришел к своей пациентке в новом суконном костюме, начищенных сапогах.
— Так мы ее, так эту проклятую хворь! — расхаживая по комнате, он без конца твердил с упоением одни и те же слова. Чувствовалось, что старый медик гордится своей службой людям, своей важной работой.
Агафья тоже ходила сияющая. Словно играючи, она перемыла посуду, полы, выбросила из дому вместе с банками вареные стебли побуревших растений, которыми бабка усердно потчевала свою квартирантку.
Вскоре Серафима начала разговаривать, а потом и принимать пищу. Правда, слабость еще не позволяла ей подниматься, не исчезла еще бледность. Но Ладухин уже пришел к выводу, что дальнейший уход за больной можно полностью доверить Агафье. С тем фельдшер и ушел, предупредив Агафью, чтобы та в случае каких-то непредвиденных осложнений, не мешкая, бежала за ним.
Узнав о болезни, дом Прасковьи стали навещать подруги Серафимы по работе. Председатель колхоза Курбатов велел конюху постоянно держать наготове повозку, которая может вдруг понадобиться, чтобы увезти Воланову в районную больницу.
За все дни болезни Прасковья ни разу не показалась дома. Никому не было известно, куда отправилась она и с какой целью.
— Может быть, эта таракашка сама от злости подалась издыхать, — смеялась Агафья. — Ладно я курей подкармливаю, а то всех бы уже в яму постаскивала… Да что ей? Где бы вороне не летать — все равно навоз клевать…
Но дому бесхозному долго не довелось быть. Среди бела дня нежданно-негаданно Прасковья появилась. И не одна. В сопровождении двух женщин, в которых Серафима узнала членов их общины — пятидесятников. К удивлению Агафьи, старуха вошла в дом со светлым ликом, с каким обычно идут люди к самым желанным и дорогим. Несуразными и неуместными после всего случившегося казались ее шутки и прибаутки. Даже незлобивая и незлопамятная натура Агафьи не могла принять их. Гости Прасковьи были несловоохотливыми. Они еле слышно поздоровались, затем тихо опустились на скамейку, стоявшую у входа, и больше не издали ни звука. Прасковья же безудержно продолжала тарабарить, то и дело кивая пришедшим женщинам.
Агафья стояла у стола и вытирала обветшалой тряпкой посуду. Она старалась не слушать хозяйку, не обращать внимания на ее суету. Но удавалось ей это с трудом, слова хозяйки гудели, как полуденные мухи.
— Чего это уж тебе подушку никто не может поправить? Не своя голова — не жалко. — Прасковья подошла к больной и потянула за уголочек подушки. Хворому нужна мягкота и теплота…
Потом хозяйка повернулась к гостям и пояснила:
— Была бы уж наша Серафимушка в раю, да я уговорила бога оставить ее средь нас. Пусть детки ее подрастут. Три дня стояла на коленях, слезами изошла. И вот видите — смилостивился: не взял. А уж больно она ему понравилась, аж слов сказать нету: и умная, и смиренная, и бояться стала радостей жизни. А ты, Агафьюшка, поди, сестрица, отдохни. Потом свидимся…
— Что это ты заумь какую-то несешь, старая? — вспыхнула Агафья. — Тогда совсем по-другому баяла…
Чувствуя, что надвигается ссора, Серафима поманила пальцем Агафью и что-то прошептала ей на ухо. Та сначала зло посмотрела на хозяйку, потом махнула рукой, подняла надменно голову кверху и, едва не наступив на ноги гостям, вышла из дому.
Только этого и ждали пришельцы.
— От пресвитера мы, — пояснила негромко одна из них, которую Серафима знала под именем Ксения. — Опечалила ты нас своей болезнью, сестрица. Пресвитер сказал, что богу угодно твое быстрейшее поправление. Гостинец от него мы принесли. Медок вот липовый, варенье клубничное, да пряников тульских для малолетних.
— А еще побыть нам у тебя, сказал, надо. Помочь на ноги встать велел. Можа, деток обкупать да обстирать надо, а глядишь, и еще что-то потребуется.
В первый же день, когда начала приходить в себя Серафима дала себе зарок никогда не появляться больше в молитвенном доме, никогда не вспоминать кошмар. Однако сейчас эти бесхитростные, хлопочущие возле нее женщины, пришедшие с поручением от пресвитера за многие километры пешком, снова заставляют ее радоваться тому, что она кому-то нужна, что она не остается одна в трудные минуты.
— А ты, сестрица, не расстраивайся, — словно угадывая мысли Серафимы, добавила Ксения, — мы ведь не за корыстию пришли. — Помогать ближним велит наша вера евангельских христиан. И на харчи у тебя не будет расхода. Деньжонок немного есть у нас, и с тобой поделимся… Ведь царство божие внутри нас…
Сестры от пресвитера Парамона пробыли около Серафимы несколько дней. Это были не только хлопоты по изгнанию физической болезни, но и по укреплению здоровья религиозного, веры в «небесную родину» и бессмертие души, в загробную жизнь, в необходимость страдать плотью во имя Христа.
Сестры не раз напоминали, что пресвитер на ангельском языке сумел упросить спасителя нашего дать Серафиме здоровье, чтобы продлить ее труды, направленные во имя отца, сына и святого духа.
Кризисное состояние позади. Организм вновь набирал силу. Впервые за дни болезни в доме услышали от Серафимы негромкий смех, возвестивший об успехе в борьбе за жизнь. И сестры во Христе отметили, что они не дали
