Вера Морозова - Дом на Монетной
В Петербурге события развивались стремительно. С Путиловского уволили всех членов Гапоновского клуба. И тогда Гапон повел себя удивительно — предложил забастовку; к путиловцам присоединились другие заводы. Гапон растерялся— он не предполагал такого размаха, но все еще держался. И вдруг разнесся слух о хождении к царю, о петиции. Рабочих отговаривали: о каком хождении к царю может быть речь? Но за петицию держались крепко. Все чаще говорил об этом и Гапон. Петиция родилась! Ее обсуждали на многих заводах. Сегодняшним вечером ее должны принимать здесь, в Геслеровском переулке, ждали Гапона. В Геслеровский по заданию Петербургского комитета пришли большевики, среди них и Мария Петровна. Положение сложное — даже наивное стихотворение «Мы — бедные пчелки», которое обычно так хорошо принималось, и то слушать не стали. Очевидно, и здесь углядели политику.
В просторной комнате, заставленной длинными скамьями, чадили керосиновые лампы. Света в городе нет — забастовка! Старики путиловцы в старомодных суконных костюмах, пахнувших нафталином, начищенных до блеска сапогах с калошами заняли первые места. На жилетах толстые медные цепочки. Часов нет, но цепочка должна быть непременно. Здесь и женщины. Старые. Морщинистые. Руки с заскорузлыми пальцами сложены на коленях. Из-под белых праздничных платков выбивались седые пряди. Лица озабоченные. Душно. Накурено. За стариками и женщинами — молодежь. Один к одному. Стояли не шевелясь, негромко перешептываясь.
Марию Петровну, задыхавшуюся от жары, прижали к стене. Тишина была неестественной на таком многолюдном собрании. Ждали слова Гапона. Он сидел во втором ряду, обхватив тонкими нервными пальцами простой крест, с возбужденно горящими глазами. Пухлые губы вздрагивали. Гапон молился.
Рабочий с Семенниковского завода, сопровождавший Марию Петровну, показал глазами на священника и неодобрительно покачал головой.
— Пора! Иди! — чуть слышно сказала Голубева.
В успех она не верила, но хотелось использовать последнюю возможность и отговорить рабочих от безумного шага. Ей, интеллигентке, сегодня выступить не дали бы.
Рабочий растолкал толпу, пробрался к красному углу, увешанному царскими портретами и иконами.
— Друзья! Товарищи! — негромко начал он.
— Долой! Мы — не товарищи товарищам! — зло прервали его с первых же слов.
— Политики ни-ни! За политику в Сибирь! — поддержали его старики. — Нам нужно поговорить с царем, раскрыть ему правду.
— Друзья! Напрасно это делаете! — Рабочий поднял руку, требуя тишины. — Послушайте меня… Прогнать всегда успеете.
Кто-то засмеялся. Возбуждение стало спадать.
— Неужели вы думаете, что шайка придворных чиновников, губернаторов и жандармов добровольно откажется от своих прав, от своей власти, богатой и сытой жизни?1 Ведь все эти богатства награблены у рабочих и крестьян. Царь Николай Второй…
— Царя не тронь! Не тронь царя! — взвизгнула старуха, отстранив от себя мальчика, которого она держала на коленях.
— Свободу можно завоевать только оружием… — Оратор наклонился и внятно закончил: — Освобождение рабочих стало делом самих рабочих. Разве вы не видите, что в город стягиваются войска из Пскова, Нарвы и Кронштадта? Солдаты греются у костров, пьяные казаки заняли все мосты и окраины.
— Разве так должен готовиться царь к встрече с народом?! Свободы вы не дождетесь ни от попов, ни от царя!
— Долой! Христопродавец!
— Гони смутьяна!
— Бей!
Шум и злые выкрики оглушили Марию Петровну. Толпа неистовствовала. Старики стучали палками по полу, парни возмущенно взмахивали руками, женщины голосили. К оратору придвинулись несколько дюжих парней, схватили, приподняли и понесли к выходу. Под оглушительный вой с размаху вышвырнули на улицу.
— Наше спасение в одном — ни красных знамен, ни революционных песен, ни ораторов, — заговорил старик, привстав в первом ряду. — Нам политика ни к чему! Царя-батюшку не будем гневать. Пойдем миром, расскажем правду, которую от него скрывают заводчики и министры…
Толпа слушала одобрительно, хлопала. Кричала. И разом смолкла. Мария Петровна увидела, как разомкнулись стоявшие в проходе, и на середину комнаты вышел Гапон. Низко поклонился портрету царя, висевшему в золотой раме, благословил толпу. Заговорил высоким, срывающимся голосом:
— Братья по Христу, братья по крови! У нас одно желание — добыть свободу, добыть правду России! И ради этого мы пойдем на святое дело, на подвиг. Завтрашний день, когда мы, дети царя, раскроем правду, будет днем пробуждения из мертвых. Возврата к прошлому нет! — Голос Гапона задрожал, лицо побледнело еще больше. — Но идти нужно. Я писал письмо министру внутренних дел Святополк-Мирскому, что шествие наше мирное, что оружия мы не возьмем! Да и зачем оно? Мы будем просить царя, а не угрожать ему!
— Спасибо, батюшка! Спасибо, заступник наш! — восторженно закричали из толпы.
Старуха, с трудом волоча ноги, подвела к Гапону мальчонку. Белокурого. Голубоглазого. Опустилась на колени. Гапон широким крестом благословил старуху, приподнял, поцеловал мальчонку. По худому лицу Гапона текли слезы. Зал гудел:
— Веди нас!
— Благословляем тебя на подвиг!
Дюжие парни, которые так ловко выбросили большевистского оратора, смахивали слезы. Женщины громко всхлипывали. Подождав, пока стихнет плач, Мария Петровна обратилась к Гапону.
— А если царь откажется разговаривать с народом?!
Все головы повернулись к Гапону. Священник вытер рукавом лицо, перекрестился.
— Если царь не примет детей своих, то нет у нас царя!
Мария Петровна видела многое, но такого ликования, восторга, преданности не встречала. Стучали стульями, хлопали, кричали, плакали, крестились. Лишь Гапон стоял невозмутимый, торжественный.
— Отец родной, кормилец наш!
— Спаси тебя господи, заступник!
— Умрем за тебя!
Гапон прижимал крест к вытертой рясе, шевелил ногой в стоптанном башмаке. Мария Петровна пристально вглядывалась в его бледное лицо, в горящие глаза: «Кто он — фанатик или провокатор?!»
Сквозь шум и крики она плохо разбирала, о чем говорил священник. Но вот все смолкло. В притихшем зале слова доносились явственно:
— Мы, рабочие и жители города Петербурга, разных сословий, наши жены и дети и беспомощные старцы-родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над на ми надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам… Нас душат деспотизм и произвол, мы задыхаемся. Нет больше сил, государь. Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук…
Мария Петровна обернулась. Плакал старый рабочий. Глаза его распухли, покраснели от слез. Он громко всхлипывал, утирая их кулаком. С какой-то отрешенностью сжимал худенькие плечи девочки. Истово крестилась старуха. Ее высохшее лицо тряслось, по глубоким морщинам текли слезы.
— Вот, что стоит перед нами, государь, и это-то нас и со брало к стенам твоего дворца. Тут мы ищем последнего спасения. Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты и невежества, дай ему возможность самому вершить свою судьбу, сбрось с него невыносимый гнет чиновников. Разрушь стены между тобой и твоим народом, и пусть он правит страной вместе с тобой. Ведь ты поставлен на счастье народа, а это счастье чиновники вырывают у нас из рук, к нам оно не доходит, мы получаем только горе и унижение…
Гапон оторвал глаза от петиции, осмотрелся. Тишина и громкое дыхание. Рабочие слушали напряженно, слушали с наивной верой, что слова могут изменить их участь. Крестились. Шептали молитвы.
— Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию и счастливой и славной, а имя твое запечатлеешь в сердцах наших потомков на вечные времена, а не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу, мы умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом. Нам некуда больше идти и незачем. У нас только два пути: или к свободе и счастью, или в могилу… пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России. Нам не жаль этой жертвы, мы охотно приносим ее.
Священник вытер худой рукой вспотевший лоб. Сел. Петицию приняли. С благоговением начали ставить каракули и кресты на бумаге — подписывались. Мария Петровна с тяжелым сердцем вышла на улицу.
Волнистые сугробы отбрасывали на укатанный снег тени. В свете газового фонаря припудренные морозом деревья казались серебряными. Пушистые от снега ветви ложились черными линиями, переплетаясь так плотно, что Марии Петровне стало страшно ступать. Широкой полосой рассекали дорогу тени стволов. Что-то роковое и обреченное было в этой ночной тиши. Она заторопилась домой на Монетную. Мороз трещал, ветер поскрипывал закрытыми ставнями. Мрачно и тихо. Что-то принесет завтрашний день?!
