Вера Морозова - Дом на Монетной
Мария Петровна, подняв воротник черного пальто, отошла к уединенной скамье. Недавно уехала Эссен, уехала раньше назначенного срока, едва не провалившись в Саратове.
На городском вокзале торчали шпики, жандармы. Конечно, Эссен ждали. Она запретила себя провожать. И все же Мария Петровна пришла, чтобы проследить за ее отъездом. Сидела на вокзале и держала на руках Катю. Почти перед самым отходом поезда Эссен появилась у вагона первого класса. Изящная. Надменная. Густая черная вуаль скрывала ее лицо. Она знаком подозвала дежурного жандарма и попросила посмотреть за коробками и желтым саком. Не спеша повернулась на каблуках и, шурша шелковой юбкой, направилась в буфетную. У топтавшегося шпика отвисла нижняя челюсть, он испуганно пятился — Эссен шла на него. Шпик не мог поверить, что эта роскошная дама и была предметом его забот. Как ни привыкла Мария Петровна к искусству перевоплощения, но Эссен поразила ее. Она стала словно выше ростом, изменила походку, говорила по-французски. Провожал ее крупный адвокат, столь же изысканно одетый. Марии Петровне пришлось долго упрашивать адвоката, прежде чем он согласился на эти проводы. Ударил вокзальный колокол. Эссен величественно протянула адвокату руку, презрительно кивнула жандарму. Проводник подавал ее коробки в купе. Лишь на минуту она оглянулась на притаившуюся Марию Петровну, блеснув серыми озорными глазами. Загудел паровоз, покатились вагоны. Эссен, чуть приподняв вуаль, приветливо взмахнула рукой. Смешно топтался шпик, переговариваясь с дежурным жандармом. Они о чем-то спорили. Жандарм недоуменно пожимал плечами и отрицательно качал головой.
Мария Петровна, рассмеявшись, крепко расцеловала Катю и двинулась в толпе зевак в город. Хорошо, что все обошлось. А могло быть…
После заседания комитета, на котором столь долго воевали с меньшевиками, они возвращались домой. Мария Петровна, взглянув на осунувшееся лицо Эссен, раздумывала, что бы такое приятное сделать для дорогой гостьи. Не пригласить ли друзей на музыкальный вечер? Эссен в редкие минуты отдыха не отходила от старенького пианино. Вдруг она почувствовала, как Эссен сжала ее руку, замерла у яркой афиши. В музыкальном училище Эсклера давали концерт камерной музыки. У Марии Петровны заныло сердце, когда увидела, какой жадностью полыхнули глаза подруги. А что на музыкальном вечере могла ей предложить Мария Петровна?! Поспорили: Эссен решила идти на концерт, она возражала, но потом уступила, хотя понимала все безрассудство. Василий Семенович взял билеты. Концерт превзошел ожидания. Гастролировал известный московский пианист. Прикрыв глаза, Эссен наслаждалась музыкой Бородина. Сидела праздничная, строгая, с побледневшим от волнения лицом. Тревога, не покидавшая Марию Петровну, постепенно улеглась, и она, успокоившись, все реже поглядывала на своих соседей. Музыка властно захватила и ее. Кажется, ничего не было подозрительного. Она даже радовалась, что они решились рискнуть. Эссен получила такое удовольствие! В антракте вышли в буфет. С гимназической непосредственностью Эссен ела мороженое, лениво переговаривалась с офицером. Прозвенел звонок. В зале в третьем ряду партера на соседнем кресле сидел жандармский ротмистр. Мария Петровна поежилась, как всегда в минуты опасности. Эссен невозмутимо попросила у соседа программу. Оправдывалось худшее предположение: ротмистр вынул из-за обшлага мундира карточку, взглянул быстро и чисто профессиональным жестом засунул обратно. «Сверяет!» — зло подумала Мария Петровна. Придвинулась к подруге, осторожно взяла у нее бинокль. Свет погас. Эссен поднялась, вышла в вестибюль. За ней Мария Петровна, вызывая недовольные возгласы. Они начали уже торопливо спускаться по лестнице, когда послышался звон шпор, гулко разносившийся в темноте. По чугунным ступеням сбегал ротмистр. До полуночи пришлось блуждать по темным переулкам и проходным дворам города, уходя от преследования.
Дорогой товарищ! Чрезвычайно рад я был узнать от наших общих знакомых (особенно от Зверя — не знаю, под той же ли кличкой Вы ее знали), что Вы живы и заняли солидарную с нами политическую позицию. Мы виделись и были знакомы так давно (в Самаре 1892–1893 году), что без посредства новых друзей нам трудно бы и возобновить дружбу. А возобновить ее мне очень бы хотелось. Для этого посылаю Вам, пользуясь адресом, подробное письмо о наших делах и усердно прошу ответить лично и поскорее. Без регулярной переписки немыслимо вместе вести дело, а Саратов до сих пор упорно отмалчивался целыми месяцами. Пожалуйста, поверните это теперь иначе и начните писать сами пообстоятельнее. Без подробных писем от Вас лично нельзя будет выяснить ни Ваше личное положение в деле, ни вообще саратовские условия. Не поленитесь потратить 2–3 часа в неделю.
Шлю Вам большой привет и крепко жму руку.
Ленин. Октябрь 1904 г.
В тот же день Мария Петровна обстоятельно ответила. Но, очевидно, письмо не дошло до адресата, что случалось нередко при всех трудностях переписки. И опять пришло письмо из Женевы, опять шифрованное, опять от Ленина.
Писал Вам в Саратов, но ответа не имел. Напишите, что это значит: не получили ли письма? или мы разошлись в путях? Если первое, то Ваше молчание все-таки непростительно: мы чуть не год добиваемся связей с Саратовом. Откликнитесь же наконец!
Мария Петровна огорчилась: информацию все это время она посылала аккуратно. Может быть, Владимир Ильич не знал, под какой кличкой она работает — в подполье загадок много! И все же письма дошли до Ленина. Это поняла в день получения тревожного письма из Женевы:
Пожалуйста, немедленно приступайте к сбору и отсылке всех и всяческих корреспонденции по нашим адресам с надписью: для Ленина. Крайне нужны также деньги. События обостряются. Меньшинство явно готовит переворот по сделке с частью ЦК. Мы ждем всего худшего. Подробности на днях.
Ленин посылал это письмо, посылал другу, на которого можно положиться.
А однажды товарищи, по просьбе Владимира Ильича, посоветовали ей перебраться в Петербург, благо, закончился срок гласного надзора. Она дала согласие на переезд. Василий Семенович ворчал: столица отпугивала его, расставаться с Саратовом не хотелось. Но Мария Петровна торопилась. В Петербурге нужна конспиративная квартира. Опыт в этих делах немалый, организовать все поручили ей.
Осенью 1904 года супруги Голубевы покинули Саратов.
«Нет на Руси царя»
В Геслеровском переулке в одном из отделений «Собрания русских фабрично-заводских рабочих» шло заседание Гапоновского клуба. Молодая женщина, тоненькая, хрупкая, читала, полузакрыв глаза:
В ту ночь до рассвета мелькала иголка!Сшивали мы полосы красного шелкаПолотнищем длинным, прямым.Мы сшили кровавое знамя свободы,Его мы таить будем долгие годы,Но мы не расстанемся с ним.Все ждем, не ударит ли громко тревога.Не стукнет ли жданный сигнал у порога…Нам чужды и жалость и страх.Мы — бедные пчелки, работницы-пчелки…И ночью и днем всё мелькают иголкиВ измученных наших руках.
Женщина энергично встряхнула головой, взмахнув коротко остриженными волосами, и замолчала. Поклонилась, одернула черное строгое платье с глухим воротом и пеной кружев у ворота. Еще раз поклонилась. Рабочие молчали. Ни возгласа, ни аплодисментов. Тишина глухая и враждебная. Женщина беспомощно прижала руки к груди и быстро прошла к выходу, сопровождаемая студентом, пытавшимся ее успокоить.
Мария Петровна настороженно всматривалась в лица рабочих. Подтверждались самые худшие опасения — рабочие уверовали в новоявленного «пророка» Гапона, священника пересыльной тюрьмы.
Стоял январь 1905 года. Холодный. Вьюжный. По Петербургу расклеили телеграммы генерала Куропаткина, хвастливые до неприличия. Армия позорно проигрывала войну с Японией. Лишь за последнее время сорок шесть тысяч раненых. И обо всем между прочим. А победных реляций не счесть. Рабочие пренебрежительно отмахивались от них, не верили. А тут Гапоновское общество… Настойчивый и деятельный священник привлекал сердца рабочих. Кажется, самый большой успех выпал на Путиловском заводе, где также открылось отделение общества, одиннадцатое за последнее время. Дом в Геслеровском переулке охотно посещали рабочие. Приходили семьями, играли в шашки, слушали концерты. На рождество Гапон устроил елку с подарками. Возился с заводскими детишками, так что рабочие плакали от умиления. Вот он — истинный заступник обездоленных! Гапон импонировал толпе — бледный, отрешенный, с порывистыми движениями и фанатичными глазами.
В Петербурге события развивались стремительно. С Путиловского уволили всех членов Гапоновского клуба. И тогда Гапон повел себя удивительно — предложил забастовку; к путиловцам присоединились другие заводы. Гапон растерялся— он не предполагал такого размаха, но все еще держался. И вдруг разнесся слух о хождении к царю, о петиции. Рабочих отговаривали: о каком хождении к царю может быть речь? Но за петицию держались крепко. Все чаще говорил об этом и Гапон. Петиция родилась! Ее обсуждали на многих заводах. Сегодняшним вечером ее должны принимать здесь, в Геслеровском переулке, ждали Гапона. В Геслеровский по заданию Петербургского комитета пришли большевики, среди них и Мария Петровна. Положение сложное — даже наивное стихотворение «Мы — бедные пчелки», которое обычно так хорошо принималось, и то слушать не стали. Очевидно, и здесь углядели политику.
