Александр Жуков - Высоко в небе лебеди
— Свой чувак! Из соседнего «университета»! — весело ответил на вопросительный взгляд Чапа Данилин. Словно капля ртути на горячей ладони, он был в постоянном движении: необидно щелкнул по затылку Генку, потеснил Сережку, увидел въезжавшую во двор зеленую «Ладу» и громко возмутился: — Опять эта падла новый тарантас купила!
— Что за туз? — почти не раскрывая рта, сквозь зубы процедил Комиссар, с интересом приглядываясь к сухонькому невзрачному мужчине в круглых очках с голубоватыми стеклами; тот запер дверцу машины на ключ, для верности подергал; зная, что на него и на обновку во все глаза смотрят с балконов и от подъездов, вел себя так, словно был в этом дворе совершенно один.
— Мебельным магазином заведует, — хмуро пояснил Николай.
— А мебель нынче всем нужна! — криво усмехнулся Чап.
— Жаль, шило не захватил! — шумно вздохнул Николай.
— Еще успеешь, Анжела… — Чап лениво тронул струны.
— У меня не сорвется! Дайте только «университет» кончить, я их буду как липку обдирать. Я ж будущий срантехник все-таки! — зло хохотнул Данилин. — Кран сменить — червонец, прокладку — червонец… Я им, падлам, покажу, где раки зимуют!
— Будешь краснее рака, — с печальной иронией человека, уже порядком разочаровавшегося в жизни, заметил Чап; он работал мастером по ремонту холодильников, а Данилин лишь прошлой осенью поступил в профтехучилище.
— Мы как-то одному майору сделали, — Комиссар посмотрел на Чапа; тот заинтересованно поднял глаза. — Он утром вышел, а колес у «Жигулей» нету! — тяжеловато улыбнулся Комиссар. — Но это, чуваки, еще не все!.. Он в милицию побежал. На весь двор потом раскричался, что честному человеку от разных хулиганов и ворюг житья не стало. А через недельку мы через одного чувачка ему эти колеса за полцены продали. Он для маскировки, военный же человек, на них красные ободки нарисовал.
— У меня тоже не сорвется! — хвастливо повторил Николай.
— Если еще клюнет… — зная, что это сойдет ему с рук, едко заметил Сережка и тут же получил от Данилина легкий щелчок по носу.
— У меня не сорвется! — уже вкладывая в эти слова иной смысл, назидательно сказал Николай.
— Анжела, я понимаю, что в твоих жилах бушует африканская кровь, но зачем же обижать маленьких?.. Наш Гвоздик! — пояснил Комиссару Чап; тот понял это как знак особого расположения к Сережке: опустил увесистую ладонь на его голову и надавил — тонкая шея Сережки завибрировала от напряжения.
— Пробьет любую доску… без молотка! — шутливо обронил Комиссар.
— Не обижай маленьких! — Николай хотел с маху шлепнуть по ладони Комиссара, тот резко отнял ее, и Сережка получил звонкую затрещину.
Компания рассмеялась.
Пряча обиженные глаза, Сережка потер ушибленное место.
— Не обижайся, чувак, я же не хотел… Ну кто виноват, что у этого типа — зверская реакция? Не обижайся, чувак, будь человеком, чувак! — Николай притянул Сережку к себе, подул ему в маковку. — Ну, прошло твое бобо? — Достал из кармана конфету: — Заешь и зла на меня не имей… Вчера чувиху склеил! — повернулся он к Чапу. — Клёвую чувиху. Весь вечер конфетами кормил.
— Только и всего? — разочарованно протянул Чап.
— У меня, чуваки, прокола не будет!.. Цыц, дети, отверните свои локаторы. Идет разговор до шестнадцати лет! — прикрикнул Николай больше на Генку, от любопытства подавшегося вперед.
Едва сгустились сумерки, компания перебралась под арку между домами. Комиссар, судя по его упоению и запалу, любил, но не умел рассказывать анекдоты; он выкладывал их, тяжеловато ворочая языком, словно перекатывал во рту камешки.
Чап посмеивался больше над неуклюжим старанием рассказчика и слегка подначивал, заговорщицки подмигивая Сережке; в отличие от Генки и Николая, он понимал игру Чапа, и ему льстило, что тот выделял именно его.
— Эй, чува, где ты такой утюг отхватила? — крутнувшись словно на шарнирах, неожиданно выкрикнул Данилин.
Сторожко, опасаясь, как бы не упасть, выпуклый обледеневший тротуар переходила Лида Скобелева. Сережка отвернулся, смущенно пряча лицо в воротник демисезонного пальто. Лида училась в параллельном восьмом «а»; одна нога у нее была короче, и Лида носила особую обувь на толстой подошве.
— Мадам, вы случайно не из семейства роботов? — с нагловатой галантностью спросил Комиссар.
— Дурак! — зардевшись от возмущения, беспомощно огрызнулась Лида.
— Ну кто тебе сказал, а кто тебе сказал, что тебя я не люблю! — дурачась, пропел Чап.
Данилин, Комиссар и Генка рассмеялись.
— Ты чего не ржешь? — Николай слегка толкнул Сережку плечом.
— Холодно, — делая вид, что отшутился, уклончиво ответил тот.
— Чуваки, может, он не умеет? Давайте научим. Держите за руки, я под мышками пощекочу!
Ладони Комиссара опустились на щуплые Сережкины плечи; развернули его спиной к Данилину; Сережка уже внутренне содрогнулся от грозящего унижения и, лихорадочно соображая, как бы выкрутиться, невольно встретился глазами с Комиссаром; по-рыбьи выпуклые, они смотрели с подкупающим добродушием; оттопыренные уши Комиссара были похожи на ручки чайника.
— Кончай, — Чап остановил Данилина, уже с готовностью потянувшегося к Сережке. — Гвоздик — тонкая душа. Ему ваши медвежьи забавы не по нутру! — сказал он так, что было непонятно: то ли это насмешка, то ли — упрек.
— Не тонкая, а еще сопливая, — стараясь попасть в тон Чапу и, как всегда, промахиваясь, сострил Николай.
— К тому же Гвоздик прав. Холодно. — Чап зябко потер руки, ожесточенно ударил по струнам гитары и, зажав их, заглушил пронзительный аккорд. — Обещали сегодня джинсы приволочь… вранглеровские, — словно бы нехотя вспомнил он.
Сережка понял, что Чап весь вечер просидел с самым глубокомысленным видом в ожидании джинсов; ему была непонятна страсть к модным тряпкам; он принимал ее лишь в сочетании: душа, тело и одежда, но был бы не прочь для авторитета надеть джинсы, а еще лучше джинсовый костюм с этикеткой «Wrangler», но знал, что его матери такое не по карману.
— Джинсы! Джинсы! Все прямо помешались на них! — словно читая Сережкины мысли, Николай Данилин досадливо сплюнул. — Я всю жизнь хожу в отечественных штанах и пока жив. Да у тебя, Чап, и эти — клевые, — Данилин наклонился и бесцеремонно пощупал жестковатую материю. — Ты сам говорил, «Леимс», что ли…
— «Левис», — снисходительно поправил Чап.
— Аристократические. За ними гоняются. Двести рябчиков! — со знанием дела заметил Комиссар.
— Знаю. Но что-то захотелось другие… — скучливо вздохнул Чап.
— Все эти штатовские штаны — фуфло! У меня бабка в деревне такую клевую материю из льна ткала… У нее дом из двух половин. Одну занимал такой станок… — По улыбкам на лицах приятелей Николай понял: не верят, и запальчиво добавил: — Она деду такие рубашки из этой материи шила, что тот по десять лет носил. Я кусок этой материи сам видел. Тонкая. Жесткая. Ее бы покрасить с умом, сносу бы не было!
— Чего же ты теряешься? Вези станок, откроем подпольную фирму.
Данилин был настолько во власти нахлынувших впечатлений детства, что не заметил откровенной насмешки Чапа и негромко (таким его Сережка видел впервые) продолжил:
— Она этот станок берегла. Она своему отцу наткала холстины на похороны, потом — мужу, деду моему, значит, а потом — себе… Умерла. Я с двоюродными братанами весь станок раскрутил. Там такие сеточки из тонких лучинок были… бердами называются. Мы из них разные домики строили. А станину мой дядя вытащил во двор и качели нам устроил…
— Анжела, не нагоняй тоску! Итак, по справедливому замечанию нашего Гвоздика, холодно. — Чап достал кошелек из желтой кожи. — В самый раз податься за чернилом.
— Чуваки, как хотите, но я чернило не пью. Здоровье дороже денег. Мне лучше — чистенькой! — Комиссар, покопавшись во внутреннем кармане кожаного пальто, вытащил смятую трешку.
— Я нынче не башляю, — стараясь, чтобы это прозвучало независимо, резковато сказал Николай.
Чап сунул пятерку в бумажник и двумя пальцами небрежно извлек десятку.
— Два растворителя и две — краски… на ваш вкус, чуваки! — Он весело подмигнул Сережке с Генкой. — Берите руки в ноги или ноги в руки, как вам будет удобно.
— Закусон брать? Сырки, что ли? — зная все наперед, по инерции спросил Генка и спрятал деньги в перчатку, чтобы не потерять.
— Спичек возьмите! У меня спички кончились! — вдогонку крикнул Чап.
Розово полыхал неоновыми окнами огромный гастроном; словно в аквариуме, в нем плавали мимо сверкающих белизной прилавков многочисленные покупатели; их лица, красноватые, зеленоватые, голубоватые от разноцветных ламп, подсвечивающих витрины, казались чрезмерно строгими, погруженными в какие-то таинственные заботы. Гена и Сережка прошли мимо гастронома. Они спешили в маленький продуктовый, стоявший на отшибе. Здесь им всегда давали и вино, и водку, и сигареты. Возле этого магазинчика с раннего утра «гужевались» алкаши; безобразно опухшие, одутловатые, они, казалось, дышали пороком; их рыскающие глаза цеплялись за прохожих.
