Виктор Потанин - Северный ветер
Заводу и городу нужны, нужны, нужны... Вот Фирдоус уехала учиться на курсы, вот его зовут на самую мощную подстанцию. Тревожно веселела, шла кругом голова.
Фирдоус приехала с курсов, поработала в новой должности и вскоре ушла в декретный отпуск.
Мансур думал о будущем дне, когда родится их малыш, и удивительным казалось то, что ему наперед известно, как поступят ребята. Соберутся в бытовке, и Вася Филиппов скажет: «Сегодня в Казани у нашего товарища родился сын. Его назвали Дамиром, как давно мечтал отец». Ребята в один голос скажут: «Дать телеграмму. А где Валера Реутский?..» Валера мастак покупать подарки, во всяком случае ребята так считают. Когда женился Ильяс Хаматдинов, он купил столовую посуду, так что не пришлось одалживаться по соседям, а Коломацким по случаю рождения малыша подарили столько одежки, что хватило бы на двойню...
В декабре Фирдоус уехала в Казань к родителям, а в январе и Мансур взял отпуск и поехал следом. Он очень волновался и хотел, чтобы родился мальчик. Мать и отец тоже волновались, но не говорили, как прежде: «Вот если бы она мальчика родила...»
Малышу было всего лишь одиннадцать дней, когда они засобирались в Челны. Это произвело переполох в обеих семьях, но они были непреклонны, жизнь диктовала, как поступить: Мансуру пора выходить на работу, дочке Эльмире тоже надо возвращаться, чтобы в дальнейшем не пропускать занятий в подготовительной группе музыкальной школы.
Прадед мальчика, пораженный тем, что малютку подымут в самолете на пятикилометровую высоту, говорил:
— Поездом, конечно, долго, зато не так высоко.
Они приехали в Челны, открыли свой домик, и Эльмира подбежала тотчас к пианино, а он донес сына до кровати и положил. И тут взгляд его упал на окно, и он увидел пеструю картину двора: детские санки на узкой между сугробами дорожке, развешанное белье, собачью конуру, желтый, как бы вскипающий в солнечном свете ворох стружек у штабеля бревен, мотки проволоки, автокран и еще одна, с крытым верхом, машина, которая только что стала у дверей бытовки. Из ее кузова выпрыгивают ребята. Среди темных ушанок нарядно маячит белая заячья шапка Васи Филиппова...
Потискивая в руках дочкин платок, смотрел он в окно, лукаво и ласково улыбаясь. Он обладал тайной, способной произвести веселую суматоху, стоило ему только выбежать к ребятам и прокричать о ней. Но он решил подождать до завтра.
Отвернувшись от окна, он оглядел свое жилище. Домик много дней пустовал, и сейчас каждое движение, жест, шепотом сказанное слово наполняли его жизнью, в нем парило чистое дыхание ребенка.
Вспоминал ли в эту минуту Мансур Кадыров свои давние расчетливые соображения о том, что в большом городе не стоит заводить много детей?
1974 г.
Зоя Прокопьева
ЛИЮШКА
Шли друг за другом. Лия несла тяжелый рюкзак, набитый мелкими, чуть больше пятака, скользкими груздями. Лямки резали ее худые плечи сквозь старенькую желто-бурую ковбойку, и нести рюкзак становилось все труднее. Она шла по густому дикому смородиннику и старалась не замечать крупные, сочные ягоды — уже набили оскомину.
Лии нравился этот лес. Нравилась смородиновая духмянность, от которой уже позванивало в голове, и эта синяя сумрачность могучих облишаенных пихт и берез, и тяжелая тишина. Ей не было тревожно, хотя она уже понимала, что заблудились и когда выйдут из этого глушняка — неизвестно.
— Куда идем? — стала ворчать шустро топающая следом мать. — Птицы даже не тренькают. Пялишь по верхам зенки-то. Уж и солнышко не видать. Вишь, вода под ногами засочилась. Простудить завела?..
Лия молчит. Рыжие конопатинки на худых крупных руках, на лице и на шее темнеют, узятся желтые глаза. Ей страшно от подступающей злости. Так страшно, что кружится голова. Она знает, что от злости этой долго будет болеть сердце, и ей невмоготу станет работать, таскать кирпичи или раствор на верх мартеновской печи.
А ругани не слышно конца:
— О, долюшка моя, доля! За что же мне мука такая? Ведь уж недолго скрипеть мне...
— Не скими! — резко говорит Лия. — Завелась! — И глаза ее сухо взблескивают. Она ускоряет шаги.
Старуха не отстает. Переваливается с ноги на ногу уточкой, кое-где приседает, задирая юбку и взмахивая пустой корзиной с ножом на дне, неуклюже прыгает через ямки с прозрачной водицей. Мелкие лягушата летят в стороны. Дрожат испитые, дряблые щеки старухи, тонкие синеватые губы собраны в узелок, маленькие серые глаза откровенно угрюмы.
— Осподи, осподи!.. Детушки пошли...
Лия, согнувшись от тяжести рюкзака, не разнимая ветвей, лезет сквозь смородинник в паутину, в сырой глушняк. Ветки хлещут ее. Из переспелых ягод брызжет сок. Она трудно дышит, останавливается. Над губой в белесом пушку мелкой росой выступил пот. Хочется пить.
А старуха проваливается в истлевший ствол поваленной березы, ворчит, что просыпала ягоды из маленькой корзинки.
Наконец Лия не выдерживает, говорит:
— Васена Карповна, ну чего тебе еще надо, чего?
Так она зовет мать уже много лет. Лет двадцать назад Васена Карповна сошлась с красивым и безалаберным трактористом, отцом своей первой дочери. Она оставила двенадцатилетнюю Лию у дальней родни, продала домик и коровенку и укатила с трактористом в Оренбургские степи.
У родни Лия не прожила и года, затосковала и поехала в город к сестре, но у той была своя семья — хмурый неразговорчивый муж, его мать, энергичная, высокая женщина — глава семьи и хилые запуганные дети: мальчик и девочка. Унижать себя перед сестрой, проситься жить к ней Лия не захотела и устроилась домработницей к кандидату наук. Кандидат и жена его, врач, были вечно заняты, и Лии пришлось управляться с трехлетним Стасиком и большой квартирой с полированной мебелью, книгами и дорогими безделушками.
Отца Лия не помнила, но часто думала о нем, и он казался ей добрым, ласковым. Горько было вспоминать пустыри за огородами, ветрянку с поникшим крылом и дебри лебеды за баней у маслозавода — огромный таинственный мир. И Лия убегала к соседке по площадке, тете Груне, плакала там. Тетя Груня гладила ее по голове, успокаивала:
— Подрасти, Лиюшка, подрасти... Хорошо все будет. Я тебя на работу устрою. Учиться пойдешь... Потерпи, доченька.
И Лия росла.
Потом тетя Груня устроила ее на завод рассыльной, жить к себе позвала в маленькую комнатку, заставленную кроватями. Лии открылся новый мир. Она с радостью бегала по цехам, смотрела, узнавала людей, подолгу простаивала на разливочной площадке в мартеновском цехе, когда шла разливка стали, и завидовала сталеварам, их красивой работе, думала о себе, что как только подрастет, пойдет к тете Груне в бригаду подручной каменщика, станет помогать людям строить печь мартеновскую, чтобы каждый день рассыпались в цехе звезды и жилось всем добро и радостно. Она вырастет, заработает деньги и купит самое красивое платье, подарит тете Груне...
Васена Карповна вдруг оказалась покинутой на старости лет своим трактористом.
Старшая дочь встретила ее без особой радости, а зять как-то за ужином остро глянул на нее и невзначай спросил:
— Ну и где же ты, маманя, жить-то надумала?
Она опустила ложку, встала из-за стола:
— Да уж, милый зятек, не обременю тебя. На днях я поеду в деревню, погощу, а там видно будет...
Ночью она, боясь пошевелиться на скрипучей раскладушке, тискала подушку и думала о деревне, о том, что там она, пожалуй, тоже никому не нужна, а деньги за домишко давным-давно прожиты — новый не заведешь, и понимала, что единственная ее надежда — младшая дочь.
Она поехала к ней и, увидев ее, разрыдалась покаянно. Лия была уж совсем взрослая, имела работу и комнатку.
— Живи, мать! — сказала Лия. — Места хватит.
Освоившись в городской квартире, Васена Карповна начала хозяйствовать.
Они ни разу не заговорили о прошлом. Лишь иногда Лия видела, как, задумавшись о чем-то, мать теряет вилку или ложку, а то сядет у окна, пригорюнившись. В такие минуты Лии было жалко мать. «Наверно, тоскует», — думала она, а подойти приласкаться к матери не могла.
Васена Карповна прятала вину и страх потерять место у дочери за ворчливостью:
— Придет этот вертючий, житья мне не будет... Пьет ведь он... Бить тебя примется...
Лия идет по смородиннику, все думает о себе, о матери. Встала и говорит:
— А знаешь, Васена Карповна, мне уже тридцать. Ты хоть это-то помнишь?
Старуха бросает корзинку и бестолково машет руками. Остренький нос ее краснеет, морщится.
— Изжить ты меня хочешь!..
— Не пенься! — тихо отмахивается Лия. — Хватит!
Она умащивает на спине рюкзак и снова идет вперед, вспоминает, как вчера на субботнике всей бригадой красили дачные домики своего цеха, построенные за шестьдесят километров от города. Ах, как хорошо вчера было! Лия красила домик желтой краской, щурилась, подставляла спину и плечи солнцу, убегала со всеми по длинному деревянному плотику сквозь камыши и падала в чистую холодную воду. И вдруг ей представилось, что живет она у озера одна в том желтом домике, никто не упрекает, никто не ворчит. И в такой же солнечный, как вчера, день приезжает на выходной плотник Мишка, и они катаются целый день на лодке, а ночью устраиваются в желтом домике с зелеными ромбами по низу.
