Виталий Владимиров - Северный ветер с юга

Владимиров Виталий

Северный ветер с юга

Виталий Владимиров

Северный ветер с юга

Два величайших тирана на земле:

случай и время.

Жизнь лишь совсем ненамного

старше смерти.

ВАЛЕРИ

Память всегда на службе у сердца.

РИВАРОЛЬ

Глава первая

Утренний сон, как белая кружевная занавеска. Ее сдергивает будильник ежедневно в семь часов. А просыпаешься только в метро, когда стоишь прижатый к стеклянной двери вагона, на которой глаза в глаза качается твое отражение, и летит оно в грохоте черного тоннеля и в сполохах ламп дежурного освещения. Я смотрю в свои глаза и думаю о себе, и разговариваю сам с собой.

- А выглядишь ты неважно... Ленишься, ты всегда был ленив, зарядку по утрам, да и по вечерам тоже, не делаешь, питаешься кое-как, на ходу, зато приложиться к спиртному не прочь, разве не так, разве я не прав?

- Прав, прав, успокойся, сам знаешь, что прав... А что делать? Посоветуй, коли такой умный. Все хочу успеть, ни от чего не желаю отказываться - днем хочу делать свою работу, вечером встретиться с другом, послушать музыку, посмотреть спектакль или фильм, прочесть книгу... и написать книгу.

- Книгу? О чем?

Я промолчал.

- Ты пишешь книгу о себе?.. О нас?.. О том, каким ты видишь себя сейчас и когда-то?..

- Да. О себе и о других. О том, что знаю, что видел, что пережил... О своем времени. Каждому - свое...

Я смотрю на свое отражение и не вижу его. Я думаю о том, к чему мы приходим по длинной и неровной дороге нашей жизни, на что надеемся, ощущая зимний холодок старости. Все радужней для нас воспоминания о той поре, когда были живы бабушки и дедушки, когда самые горькие слезы текли ручьями только потому, что меня нельзя обижать - я маленький! И почему в колодце прошлого светлее всего родники детства? Каждый сам для себя открывает пряный запах цветка и тепло солнечного зайчика, басовитое жужжание шмеля и ароматный вкус лесной земляники, сам, обжигаясь, пытается поймать пламя свечки и, бунтуя, отвергает испробованное уже раз горькое лекарство, сам, свалившись со стула, начинает бояться высоты и уж тем более кого-то мохнатого, холодного, черного и неизвестного. Мир подарен тебе родителями - открывай его! Только как же без вас, родные мои? Не дадут упасть - на лету подхватят, отдадут последнее - ешь на здоровье, убаюкают в тепле - спи, сынок...

И сынок спит, ни на мгновение не сомневаясь, что его должны любить все и любить всегда. Потому, наверное, и говорят, что есть счастливое детство. У кого-то его отняла война или другое несчастье, но тем, кому оно досталось - счастливое детство - помнят, как было светло в родительском доме. Легко, не задумываясь, брать, не зная цены, истинной цены, а иногда и безмерной цены того, что тебе дали твои близкие, - намного труднее научится отдавать, тем более когда ты молод, жаден до жизни, любишь сам и любим. Когда, как тебе кажется, ты уже вступил на нелегкий путь своей судьбы.

И уж, наверное, только с годами приходит ясная добрая мудрость, когда роскошью считаешь общение с высоким человеческим духом в беседе ли, книге или музыке, когда ни паутина ежедневной суеты, ни ужас ядерной катастрофы не скрывают простой истины: ты не один, человек, у тебя есть родина, есть дети и есть друзья, и если ты не отдашь каждому своей любви, то настолько же ее будет меньше в этом мире... А мир в ней так нуждается.

Я смотрю в свои глаза и думаю о себе...

Глава вторая

...Точно помню, когда это случилось, тридцать лет назад я бежал по переходу метро, где своя психология: вниз по ступень- кам рысью, а вверх пусть везут, где переходы мучительны, потому что хоть и идут в толпе все вместе, но зато каждый по-своему, и приходиться свой ритм менять, свой шаг то удлинять, то укорачивать.

И вот на торопливом бегу словно что-то с резьбы сорвалось внутри. Вздох без выдоха, как без выхода. Ребер нет - стенка. И стеклянный стакан легких.

Я налетел на болезнь в упор. Я споткнулся об нее на таком ходу, что, падая, не сразу ощутил всю глубину ее холодной про- пасти, а когда достиг-таки дна, то остановка была настолько резкой, что по инерции слетела мишура сиюминутных побед и обид моего прошлого.

Колесо моей жизни достигло своей мертвой точки в самом низу, и мир замер для меня, оцепенев в моем сознании, как кристалл, в котором прозрачно проглядываются все его грани - и внешние и внутренние. От такой космической картины сжалось сердце смертной печалью - столько открылось в людях всепоглощащего эгоцентризма, равнодушного страха и страдания, страдания, страдания, которое не очищает души, не делает людей мудрее и зорче к чужому горю. Нет, я не разлюбил жизнь - лишь осознал, сколько же нужно всепрощения и терпимости, чтобы не потерять веру, чтобы радоваться каждому новому утру , новому дню и жить свою жизнь... Но к этому я пришел далеко не сразу, а тогда...

Тогда я все-таки осторожными шажками добрался до работы.

Ян Паулс искоса понаблюдал за моими бережливыми движениями, сходил к Лике, заведующей отделом, и меня на редакционной машине отправили в поликлинику. Докторша велела измерить температуру, вписала диагноз в бюллетень - катар верхних дыхательных, это потом стали писать острое респираторное заболевание, и на шесть дней я уткнулся в любимые дела. Немного в жизни таких минут, когда можно сказать себе: "Наконец-то, займусь главным..." Начну, по крайней мере. Именно такое было у меня ощущение в начале той недели, когда в бюллетене, в графе режим было указано: домашний. Сложность в исполнении главного желания жизни состояла в том, что я кроме кино ничего не признавал. А его за шесть дней не снимешь. Кино искусство. Но кино - промышленность, фабрика. Художник берется за кисть, поэт за перо, а киношник? Аппаратура, свет, актеры, часами подготовка, двадцать секунд съемки, дубль, еще дубль, проявка, просмотр, монтаж, звук, через полгода результат неизвестно какой, приблизительный, и вся эта каторга - после суматошного рабочего дня, и лишь за полночь приходишь домой...

Я не жалуюсь. Я любил и и люблю нашу студию-подвал, таких же, как я, "тронутых" кино ребят и редкие мгновения, когда в темноте зала смотришь свой фильм. Я отдавал кино столько времени, страсти и сил, что вроде бы и не жил, а наяву играл самого себя в фильме, а во сне ощущал себя зрителем кинотеатра, на экране которого развертывается стереоскопический, стереофонический, цветной фильм с запахами и ощущениями холода, тепла и вкуса. Ловил себя на том, что иногда "кручу" сон назад и смотрю его заново, с иного ракурса, как бы дубль виденного. Мне гораздо легче было нарисовать схематическую картинку, чем рассказать ее словами. Правда, иногда пережитое само собой концентрировалось в строчки, но в них, без соблюдения размерности и правил стихосложения, просто оживал такой образ, который не покажешь даже гениально построенным кадром, а можно только написать Словом. Хотя попробуй отыщи его, Слово...