Сергей Антонов - Овраги
— Так чего ж гладишь? Брал бы в замуж, коли показалась.
— Я бы тебя с полным удовольствием взял. Да больно ты завлекательная. Отымут. Неудачный я мужик, Катенька. Где только не ишачил — и об жигалкой вкалывал, и трактор водил, — а как был Макуном, так Макуном и остался. Федот Федотыч считал, что мне надо в лектора податься — язык, говорит, больно долгий… Куды кусачки подевались? — Он загремел железяками. — Неужто сперли? Ты, Митька, не брал? Вот они… А какой из меня лектор? Как я буду, к примеру, кулака хаять, когда сплю и во сне вижу, что мельницу купил… Я в детских годах красным был, как не знай кто. Красней Ворошилова. А вырос — вся краска слиняла и всемирный коммунизм мне без надобности… Так и с женой. Другой сперва погуляет, а потом честь по чести женится. А я в шестнадцать лет Маруську в стогу завалил, а в двадцать — подралися мы с ней и развязались. А сейчас мне что баба, что вот эта каша — одна цена. Бывает, какая по пьянке подкатится, а я — стой, ни с места! Вот так вот! Другой в детских годах молится, в бога верует, а вырастет, в безбожники записывается. А я обратно, мальчишкой ни во что не верил. Бывало, спрашиваю батюшку: ну ладно, ты в бога веруешь, а бог сам-то в кого верует? Не в кого ему веровать. Значит, он неверующий. Вот и я буду, как бог, неверующий… А ну, Митька, давай примеряй. Крепше затягивайся. Не боись. Ну вот. Все в порядке. Ловко тебе?
— Ловко. Только ремень почему-то не расстегивается.
— Что значит, не расстегивается? Катерина, подмогни.
У Катерины тоже ничего не вышло.
— Эх вы, одевалыцики — раздевальщики! — рассердился Макун. — А ну, Митька, тяни за конец. Тяни на ту сторону. Ишо тяни. Подбери живот. Тяни. Шибче!
Дверь заскулила. В избу вломился Тимоха — без шубы, без шапки, но в варежках.
— Ты что? — испугалась Катерина.
— А ништо… — Тимоха отодвинул Митю и подскочил к Макуну. — Где Верка? Говори, трепач, все как есть! С Веркой стакнулся? Верка надоумила? Говори!
Макун хлопал глазами.
— Чего молчишь? — лез к нему Тимоха. — Сколько заплатила?
— Верка? — Макун обрел дар речи. — За что она мне платила? У адвоката-то был?
— Не строй дурачка! Дурей, чем есть, не сыграешь!
— Нельзя так, — попробовала унять его Катерина. — Что стряслось?
— А то стряслось, что Макун с Веркой меня в район к адвокату загнали, а адвокат по старому режиму живет, ни в субботу, ни в воскресенье его дома нет…
— И что с того?
— А то, что, пока я там трое суток околачивался, Верка собрала манатки и у бегла.
— Не может того быть! — ахнула Катерина.
— Ты его спроси, может оно быть или не можеті — закричал Тимоха в отчаянии, указывая на Макуна. — Они оба меня понукали: поезжай да поезжай… На, читай, — он вынул из варежки тетрадный листок и протянул Катерине. — Макуну читай!
— Я писаное плохо разбираю. Митя, читай ты.
— Я почитаю, — сказал Митя, — только мне пояс жмет.
— Сыму, сынок, — торопила Катерина. — Сейчас сыму. Читай сперва.
Митя взял бумажку. В ней было написано:
— «Тимофей.
Общим так. Жить я с тобой не буду. Ты записался в колхоз, а меня не спросился. Этого я никогда не прощу. Лучше бы ты меня зарезал. За месяц я состарилась и не похожа на свои семнадцать лет. Спомнила, как прошлый год мечтали и смеюсь до невозможности. Общим не ходи за мной и забудь. Все сначала не вернуть. Побаловались и ладно. Взяла свою фотку с надписью, а больше мне ничего не надо. Женись скорей и живи спокойно.
К отцу не здумай. Меня там нет. Вера».
— И все? — спросила Катерина.
— Все.
— Чтобы Верка добровольно такое написала, ни в жисть не поверю.
— Тетя Катя, отцепи ремень…
— Мать-то что говорит? — не слыша Мити, выспрашивала Катерина.
— Мать говорит, Верка в субботу барахло собрала, перекрестилась и уехала. Вроде ей кто-то сани подал.
— Может, в Хороводах? У родителей?
• — Нету ее у родителей. Серчают они на нее, как и я.
— Тетя Катя, — приставал Митя, — отстегни…
.— Что же ты, Макар Софоныч, наделал. Ремень на мальчишке намертво наклепал. Тебе же двадцать копеек плачены.
— Пущай завтра зайдет. Поправим.
— Еще чего надумал! Завтра! А спать ему как?
— А что я могу? Вишь, Тимоха с кулаками лезет… Чего ты ко мне пристал?
— Сейчас поймешь, — Тимоша попробовал взять себя в руки. — В пятницу Верка меня к тебе приводила?
— Ну приводила.
— Ага, сознался!
— Иди ты, знаешь, куда?.. Вон еще один лодырь идет, Петр великий.
Макун оглянулся и поспешно сунул садовые вилы в запечье.
— Вот он где, — обратился Петр к Тимохе, отряхивая снег с шапки-финки. — Почему Верка курям воду не принесла? Штрафу захотели?
— У него спрашивай, — кивнул Тимоха на Макуна. — Он тебе все докажет. Верка меня к тебе приводила?
— Чего тебе надо-то?
— Она меня к Макуну привела, — с трудом сдерживаясь, объяснил Тимоха Петру. — Пойдем, говорит, к Макуну, может, он хорошего адвоката знает…
— Ну?!
— От него Верка убегла. Вот он и лается. С колхозом судиться надумали — корову у них отымают. Я ему и говорю: есть у меня друг — адвокат. Грабе. Я ему колпак на трубе ставил. Скажи ему — от Макара Софоныча, в лепешку расшибется.
— Хорош друг! — завопил Тимоха., — Как я ему тебя помянул, затрясся и слушать не стал. Заперся и дверь не отмыкает.
— Вон что! — удивился Макун. — Я думал, он позабыл. Мы с ним тогда немного поспорили. Не рви, Митька, ремень. Подойди, обдумаем эту пряжку. Тут мы с тобой, Митька, ошибочку допустили. Больно длинный язычок поставили. Сейчас мы его сократим. Куда напильник подевался? Катерина, ты не брала? Личный напильник, треугольчатый. Без ручки. Вот он, зараза, куда забрался. Стой, Митька, смирно… Да-а… У него на двери медная вывеска висит: «Адвокат Грабе». Я ему на евоной даче колпак на трубу ставил. Подрядились на двадцать рублей. Я, сами видели, как работаю — раз-два, и колпак готов. Адвокат подает червонец. Я ему: где еще червонец? Он спрашивает: какой червонец? Я говорю: тот самый. Он говорит: хватит одного. Больно быстро сделал. Я спорить не стал. Взял кровельные ножницы, полез на крышу срывать колпак. Грабе говорит: волкодава спущу. У него там собака на цепи, звать волкодав. Махнул я ножнями наискосяк и положил евоного волкодава. Адвокат говорит — лопатой вдарю. Я говорю — вот они, вишь, кровельные ножни. Он говорит: в милицию пойду. — Макун тихонечко ткнул Митю в бок. — А у меня там квартальный свой. Понял? Притопали в милицию. Так, мол, и так. Квартальный говорит — рабочий класс прав. Грабе отдает второй червонец. Я наступаю тихонько на ногу квартальном у-то: дескать, ты его так не отпускай, пущай немного почешется. И говорю — пиши протокол. Адвокат говорит — мерси. Не надо протокола. Квартальный ему — шалишь! Просиди пять лет, тогда узнаешь, как рабочий класс эксплуатировать. Адвокат дал еще пятерку. Откупился. И мы по-хорошему разошлись. И чего ему обижаться? Колпак у него стоит, а ту пятерку я милиционеру отдал… Ну-тко, Митька. Теперь отстегни. Отстегивается? А теперича застегни. Не бойся, не бойся, застегни. Застегивается? А теперича снова отстегни… Ну вот. А она брешет — ремень чинить не умею… Ладно, Катерина, пущай по-твоему. Давай гривенник.
— Какой гривенник? Я тебе двугривенный отдала.
— А за переделку. А с тебя, Тимоха, надо было поболе взять. Я тебя уважил, с адвокатом свел, а ты на меня с кулаками.
— А что тебе, в ножки кланяться? Ты меня на трое суток в район загнал, чтобы Верка-змея барахло в Хороводы свезла.
— Я чего-то не понял, — проговорил Петр. — Где Верка?
. — Жить с Тимохой не желает. Понятно? — растолковал Макун. — У бегла.
— К адвокату?
— К какому адвокату! Куда глаза глядят. Как все бабы бегают.
— Вы расписанные? — обратился Петр к Тимохе. — Расписанные. Коли она с тобой жить не желает, дело ее. А из колхоза отлучаться в рабочее время не имеет никакого права. Колхоз у нас пятый день законный. У нашего колхоза печать есть. Пошли!
— Куда?
— В сельсовет, заявление подадим. Объявим розыск! Пошли)
— Обожди! — крикнула Петру Катерина. — Ты курям воду залил?
Но Петр и Тимоха были уже на улице.
— Вот они, командиры, — вздохнула Катерина. — Только бы по избам бегать, народ теребить. Ступай, Митя, домой, а я к цыплятам.
— А все ж таки Игнат Шевырдяев, царство ему небесное, крепше колхоз держал, — сказал Макун, когда Катерина вышла. — Что с Петра взять? Зевает, как земский начальник, и никто его не боится. А Игната боялись. Игнат был предан колхозному движению до свирепости. Подымал народ в пять часов утра, как утопистов. Про утопистов слыхал? Нет? А я слыхал. Игнат нам лекцию про них рассказывал. Создал школу расширения кругозора. Явка обязательная. И рассказывал про утопистов. Народ такой был — утописты. У них было все бесплатно. И квартира, и сало, и молоко, и промтовары — все задарма. А чтобы с других краев на даровщинку не набегали, отгородились они от мира забором; забор из кирпича, с башнями и с караулом. Игнат мечтал на такой манер Сядемку обгородить, с полями и огородами, чтобы туда-сюда не бегали. Кирпичный завод затеял, да вот не успел. Жили утописты в квадратных городах, дома у них были тоже квадратные, и газеты квадратные, и буквы квадратные. А чтобы не хвастались друг перед дружкой, одевались они в шерстяные шинели, вроде как солдаты, и работали всего-навсего шесть часов в сутки — три часа до полудня и три часа после обеда. На обед бургомистр скликал медной дудкой; все шли к нему в столовую, рассаживались на свои назначенные места и ели, что подадут. Подавали вроде всем одинаково, но в этом вопросе Игнат чего-то недоговаривал. Почему-то начальнику утопистов — Князю, священникам, старшим бургомистрам и иностранцам подавали пищу особо. Зато в общей столовой играла музыка для аппетита, навроде как в ресторане в городе Саратове. В Саратове сунешь скрипачу денежку — они по заказу сыграют «Кирпичики», «Златые горы» и так далее. У утопистов денег не было, hm играли божественные гимны. Поскольку у утопистов не было частной собственности, двери они не запирали никогда. Игнат особенно переживал, что они замков не знали, у него слеза блестела в глазу, когда он про двери рассказывал. За обедом всем, конечно, давали мясо, гречку, компот и прочую закуску по научной норме, чтобы могли работать, но не обжирались.
