Сергей Антонов - Овраги

— Ишь, какая шустрая! Откуда у тебя эти цифры? — Догановский улыбнулся.

— Вчерась Тимоша свое заявление искал и наткнулся на сводку. Прочитал и спросил Семена Ионыча: если у нас столько петухов, чего они не кукарекают?

— Ничего он у меня не спрашивал, — сиротливо выкрикнул Семен сквозь смех присутствующих.

— Спрашивал, спрашивал! Вы, дяденька, позабыли. Помните, вы ему ответили: горло застудили, вот и не кукарекают… А хоть и двадцать — разве это достижение? Чтобы кура яйца давала, ее кормить надо. А чем у вас курицу кормят? Гнилой пшеницей. Из амбара семенной фонд таскают и птице скармливают. Зашла я в амбар, поглядела на ваш семенной фонд. Пшеница гниет на сыром полу, гниет и температурит…

— Верно! — поддержали из дальних рядов. — И чечевица не сортирована…

— Верно, оно, может, и верно, а кто ее в амбар допустил? — спросил Петр.

— А чего меня не пускать? У меня ни мешка, ни ведра. Шубейка без карманов. Стою я там, вою. Если курей зимовалым зерном травят, как же мою коровушку кормить станут? Ладно, если до сретенья сена хватит, а дальше как? А коровушкам-то не только сена, им свеклы надо, репки…

— Ты, Верочка, девушка интересная, — плаксиво заговорил Догановский. — Но даже очень интересным девушкам не к лицу срамить отцов и дедов… Мы празднуем рождение колхоза, а ты костеришь всех без разбора… Нашла время. Руководство района к вам всей душой: круглую печать вам доверило, штамп доверило…

— Значит, коровушку не заберут? — Вера оживилась.

— Ты ровно дитя. Есть решение центра. И колхоз обязан это решение выполнять.

— Так ведь, Клим Степанович, решение писано для правдашного колхоза, где хлев теплый и кормов в достатке.

— Ваш, выходит, колхоз неправдашный?

— Ну, не то чтобы неправдашный, а как вы сами сказали, дикий.

— Не передергивай! Я говорил — был дикий. А на данный момент зарегистрирован и имеет круглую печать.

— Ой, товарищ председатель. Ну пущай лысому дали круглую печать. Разве от нее он станет кучерявый?

Простодушная молодушка не учитывала, что Догановский всю наличную растительность употреблял на прикрытие неприличной, как ему казалось, лысины.

— А ты, оказывается, глупее, чем я думал, — проговорил он после длинной паузы. — Разъясняю. Колхоз перестал быть диким, потому что в него влилась могучая струя, которая, несмотря на кулацких подпевал, изменит лицо Сядемки.

— Где они его изменяют? В курятнике как была дыра, так и есть, пшеница гнила и гниет, сено вчерась воровали и сегодня воруют. Тимоша верно сказал: свежие люди влились в колхоз не по своей воле.

Кое-где в конце зала захлопали. Кто-то сказал:

— Правильно!

Емельян приглушил шум боталом и крикнул:

— Кто сказал: правильно! А ну подымай руку!

Собрание молчало.

— Верка, ступай, садись. Хватит народ разлагать.

— Нет, погодите, — притормозил Догановский. — Пусть она разъяснит членораздельно, что она имела в виду, когда утверждала, что крестьяне идут в колхозы не по своей воле. Митя, фиксируешь?

— Фиксирую, — весело откликнулся Митя.

— Я в виду ничего не имела, — объяснила Вера. — Просто одни мужики боялись, если не запишутся, у них землю отымут. И тогда боялись, и нынче боятся… А других, того хуже, дуриком заманивают.

— Позволь, как это дуриком? — Догановский сделал вид, что испугался. — Объясни.

— Ну, взять хотя бы Тимошу. Ему дом Федота Федотыча пообещали, если он в колхоз запишется. Обманули, в общем.

— За себя говори, — заметил Петр. — Тимоха — комсомолец. Он себе таких глупостей не позволит.

— Позволит — не позволит, а корову не отдам. Хоть убивайте. Мне эту корову тятя подарил.

— Вы что же, сударыня, бунтовать намерены? — спросил Догановский.

— Зачем бунтовать? Нам ее по закону присудят. Тимоша поехал заявление в суд подавать.

— В суд? На кого?

— На секретаря райкома. За принуждение в колхоз путем обмана.

— Это Тимоша надумал? Он что, с ума спятил?

— Не он, а я надумала. На то и суд, чтобы правду искать. Будет ваша правда, забирайте корову, а мы с Тимошей в завод уйдем.

Раздался гром аплодисментов.

— Давайте, товарищи, кончать, — Догановский нервничал. — Выбирайте правление и закругляйтесь.

— Товарищи, — возвестил Емельян. — Переходим к последнему вопросу — выбору правления. Единоличникам просьба очистить помещение.

— А мне? — спросила Вера.

— Ты пока оставайся, — ответил Догановский.

Правление выбрали быстро. Кроме членов прошлого состава — Ефима Пошехонова, Катерины Суворовой, Емельяна Фонарева, Петра Алехина — в правление вошли Герасим Шишов и Роман Гаврилович Платонов.

Платонова единогласно утвердили председателем. А Семена Вавкина, несмотря на неудовольствие Догановского, из правления вывели и присудили ему 1000 рублей штрафа за падеж скота и птицы.

Первое заседание нового правления состоялось на квартире Платонова. На этом заседании решили:

а) срочно проверить состояние семенного фонда, б) срочно утеплить конюшню, хлев и птичник, в) срочно раскулачить Чугуева Ф. Ф., кузнеца Кабанова Г. Н. и Вострякова Т.

Против раскулачивания Востряковых возражала Катерина. Товарищ Догановский предупредил, что в данный момент подкулачник фигура не менее опасная, чем кулак, что Вера Вострякова — дочь кулака Дуванова, а, как известно, яблоко от яблони недалеко падает и, кроме того, муж и жена — одна сатана. Мудрые пословицы оказали должное действие, и было решено готовить куда следует материалы на Востряковых.

А больше всего крестьяне-единоличники были напуганы грядущим переделом земли. И после собрания в колхоз записалось еще двадцать восемь дворов.

ГЛАВА 13

УТОПИСТЫ

Недавно Митя заметил, что отношение к нему изменилось. Прежде на улице Митю огибали молча, словно надолбу, а теперь не все, правда, но некоторые улыбаются, здороваются. Особенно удивительно, что его стали привечать взрослые. Уступают на снежной тропке путь. Кланяются. Петр и тот чествует, прикладывает руку к финской шапке.

Утром Митя поделился этой новостью с Катериной.

— А чего чудного? — сказала она. — Ты теперь не Митька, ты председателев сын.

Цепким взором она окинула его просторные валенки, кожаный ремень, завязанный узлом на пальтишке, и предложила:

— Давай-ка, валетик виновый, зайдем к Макуну. Он тебе пряжку на ремне приладит.

Жил Макун в низенькой, вроде баньки, глинобитной избе. Дверь тоже была низка и играла, ровно пастуший рожок, когда ее отворяли. В комнате, до отказа забитой барахлом, было душно, будто в прелом заношенном валенке. Половину избы занимала широкая, треснувшая снизу доверху печь. Рядом, в углу, возвышался нелепый остов ткацкого станка «самолет». На нем валялись штыковая лопата, едва державшаяся на черенке, обуглившееся пехло и садовые вилы с обломанным зубом. Вплотную к окну был прислонен не то верстак, не то длинный стол. На его бархатной от пыли поверхности валялись стамески, сверла, шехтель, кроильные и полукруглые ножи, секатор, шмолы для плетения корзин, банка со впаянной в столярный клей щепкой, мятый чайник. Среди этой рухляди на уголке миска с кашей, Макун завтракал.

— А чайник-то у тебя вроде наш, — заметила Катерина.

— Ваш, так бери, — согласился Макун.

Он поднял чайник, печально оглядел его и, словно забывшись, сунул под стол, с глаз долой.

— Чего это у вас, дядя Макун, клетка висит? В ней птичка жила? — спросил Митя.

— Не птичка, а попугай.

— А где он?

— Я его съел.

— Зачем?

— Затем, что голодуха доняла.

Макун был при полном параде: в лазоревой рубахе, в шевровых сапогах и малиновых галифе с леями.

— Куда собрался? — спросила Катерина.

— К Платонову. Хочу в караульщики наниматься.

— Его в район вызвали. Завтра заходи.

— Вот беда. Попусту сапоги надевал.

Он приоткрыл дверь в сени, заклещил пятку промеж косяком и порогом и вытащил ногу из сапога.

— Жмет, зараза… Тот сапог послушней, а этот, сколько я его ни приучаю, жмет, терпежу нет. Тебе чего?

Катерина показала ремень. Отвалился язычок с пряжки. Нельзя ли новый приладить?

Макун убрал недоеденную кашу на шесток и, не снимая сапога, принялся с интересом обследовать сломанную пряжку. Он был из той породы мастеровых, которые никакой работы не боятся. Но работа их частенько побаивалась.

— Сделаем, — сказал он себе решительно.

— Сколько возьмешь?

— Со своих не беру.

— Ладно тебе! Денег не возьмешь, а по всей деревне расхвастаешь: за так председателеву сыну ремень починил. Назначай, сколько, не то к Гордею Николаевичу пойдем. Он не откажет.

— С кого бы другого полтинник бы взял. С тебя, ладно, двугривенный. Больно баба хороша.

— Так чего ж гладишь? Брал бы в замуж, коли показалась.