Евгений Марысаев - Голубые рельсы
И людям приходилось туго. Правда, к морозам всех строителей Дивного успели переселить в вагончики с электрообогревом. А если бы бригада путеукладчиков продолжала жить, как на Березовой — Сыти, в старых лачугах? Страшно подумать! Доски во многих местах разошлись, и приходилось их затыкать мхом. «Буржуйку» надо было топить беспрерывно. Проснувшись, не потянешься в сладкой истоме. Скорчившись от стужи, поджимаешь коленки к подбородку; дыхнешь — вырвется струя пара. Коченеешь, а вылезать из спальника, разводить огонь ой как трудно!.. В новом же вагончике — как на курорте: ни заботы с дровами, ни с подтопкой. Если слишком жарко, регулируй доступ воздуха вентилятором.
…Вагончики как бы плавают в косматом дыму. До рассвета еще далеко.
Одноглазым чудовищем ползет от звеносборки тепловоз, погромыхивая сцеплениями платформ. Путеукладчики вспрыгивают в нетопленную, промороженную за ночь теплушку, садятся на промасленные и твердые, как камень, ватники, тесно прижимаются друг к другу. Тепловоз набирает скорость, в щели старенькой теплушки задувает леденящий ветер. Сашка кряхтит, беспрестанно сморкается и удивленно спрашивает:
— Шморкаешься, шморкаешься… И откуда их столько берется?
Наивен и беспомощен Саша, как ребенок. В бригаде подтрунивают над ним, но не зло. Такими же когда-то были. «Сань, сбегай на склад, звено получи, бригадир просил, — скажет Толька. — Нá вот, в газетку завернешь». И Саша бежит получать двадцатипятиметровое звено. Он сильно устает, во сне храпит от усталости, по утрам его не добудишься. Но на трудности не жалуется, работает не хуже других.
Как-то под секретом признался Тольке: «Меня дома и мать с отцом и друзья хлюпиком, заморышем считали. И характер у меня, мол, ни рыба ни мясо, и физически не развит. Обидно? Еще как!.. Я решил и всем и себе доказать, что на что-то гожусь, поэтому на БАМ поехал. Трудно здесь мне — жуть! Но если не выдержу и сбегу — грош мне цена…»
Тепловоз тормозит. В задубевших овчинных полушубках, негнущихся катанках, неуклюжие, как медведи, рабочие спрыгивают на заснеженную трассу. Первым делом разводят костер. Без перекуров возле огня в такой мороз невозможно. В теплушке греются по очереди, редко — в жаре на сон тянет. Каштан предложил разводить костер в большом цинковом корыте, а корыто при помощи трубы укрепил впереди путеукладчика. Ложатся звенья, ползет путеукладчик и толкает корыто. Удачно придумал бригадир. Все обледенело; когда забираешься на пакет работать с зажимами, того и гляди, загремишь вниз. То и дело Каштан, внимательно осмотрев чье-нибудь лицо, говорит:
— Обморозился. Сначала снежком потри, потом к огню беги.
Холод пробирается сквозь овчинный полушубок, прошибает толстый войлок катанок, и немеют пальцы на ногах. Парни колотят друг друга кулаками. Вскоре раздается сипловатый с мороза голос Каштана:
— Перекур, работнички!
Бегут к костру, обступают со всех сторон пламя. Звенят кружки. Глоток до черноты заваренного чая, и внутренности словно оттаивают. Распахивают полушубки, помахивают полами, набирают тепло. Ватные брюки нагреваются, колени отходят. Хорошо!
— Ну, оттаяли? За работу, парни, — говорит Каштан.
И снова холодные ломы, лапы, тяжеленный «целовальник»…
Однажды, едва парни пришли со смены, в дверь постучали. Весь в инее, вошел Дмитрий, впустив в тамбур облако сухого шипящего пара. Парторг часто заходил к путеукладчикам. Не снимая полушубка и огромной волчьей ушанки, сел, долго растирал побелевшие щеки.
— Жмет, а? — кивнул он на окна, разрисованные морозом, дивно искрящиеся от неонового светильника. — А по рации синоптики передали, что завтра еще крепче морозец будет, с ветерком. День актируем. Выход на работу решили запретить.
Все верно: по закону в такую стужу работать запрещалось. Правда, закон этот зачастую оставался на бумаге: шестидесятиградусные морозы на Севере — не диковина. С известными предосторожностями работали северяне и в такую стужу, если дело не требовало промедления.
На север Амурской области в это время с Ледовитого океана надвигался длительный холодный циклон. Синоптики предсказывали лютые морозы с ветерком в течение двух недель. Коренные дальневосточники не припомнят такой свирепой стужи. Это пострашнее любого стихийного бедствия. С пожаром, наводнением можно бороться, а как противостоять сатанинскому холоду, когда лопаются детали машин, когда топор отскакивает от дерева, как от стальной болванки?
Каштан хмурился.
— Что же мы, полмесяца баклуши бить будем?.. — неизвестно кого однажды спросил он. И добавил: — Не дело. Я — к начальству.
Вернулся он еще мрачнее: Иннокентий Кузьмич и Дмитрий по-прежнему запрещали выходить на работу.
Не раздеваясь, Каштан сидел в вагончике. Думал. Потом хлопнул ладонью по столу, решительно поднялся.
— Вот что, парни: дуйте по вагончикам, кликните-ка комсомольцев, чтобы в конторе собрались!
Через полчаса все были в сборе; пришли и начальники.
Каштан особенно не распространялся. Сказал, что не имеют они права сидеть сложа руки, ждать у моря погоды. Стране нужна магистраль. Завтра выходят на смену.
Так и решили.
В стужу диковинно меняется цвет дневного неба. По горизонту оно ярко-красное, как бы туго натянутое, а ближе к зениту голубизна разбавлена легкими розовыми мазками. Солнце косматое от туманов, неправдоподобно огромное, близкое, и лучи слепящи, словно застывшая вспышка магния. Взметнется от ветра снежная пыль, и задвинется, как занавесом, остекленевшая от холода тайга, лобастые стылые гольцы с тупым бараньим упрямством бодающие небо. С обочин трассы долетает беспорядочная стрельба — то лопаются под тяжестью снега насквозь промороженные и оттого по-стеклянному хрупкие ветки.
Металлический скелет путеукладчика весь в белом саване изморози и звенит, как туго натянутая струна. С каждого болта свисает ледяная лакированная борода. Чуткий воздух удесятеряет громкость ударов «целовальника», скрежет платформ, и двигатель работает так, будто строчит пулеметная очередь. Вжик! Вжик! Вжик! — по-поросячьи визжит рассыпчатый, игольчато-острый снег под катанками. Брезентовые верхонки, одетые на меховые рукавицы, примерзают к лому — не отдерешь. Лапа в работе не выдерживала — лопался металл.
Гога дал парням какой-то мази, предохраняющей лицо от обморожения. Но, видно, не рассчитана она на такие морозы. Закроешь лицо шарфом — он намокнет от дыхания, замерзнет и стоит колом. Выручили самодельные шерстяные маски с прорезями для глаз, носа и рта. Со стороны посмотришь — то ли черт перед тобою, то ли Фантомас.
В затишье на смене терпимо. А на третий день задул ветер сиверко. С порывами, будто сотни игл насквозь пронизывают тело. Жшшш… Жшшш… — змеей шипит, мгновенно исчезая, изо рта пар.
Как-то в обед по трассе ехал от «субчиков» вездеход «новосибирец». Поравнявшись с путеукладчиком, машина остановилась. Водитель спустил стекло — из крытой брезентом кабины ласково, маняще дохнуло машинным теплом — и попросил у путеукладчиков спички. Закурил, поблагодарил за огонек и врубил было скорость, когда Саша сказал водителю простуженным голосом:
— Обождите… я с вами. Бригадир, не могу больше…
— Подвези уж его, — попросил водителя Каштан.
Так и уехал. На другой день на парней глаз не поднимал, все шмыгал носом. Перед обедом, бросив лом, бригадир подошел к Саше, приподнял и швырнул его в пушистый сугроб. Азартно прокричал:
— А ну, одолеешь меня?!
Саша заблестел глазами, с гиканьем бросился на Каштана. Топот ног, веселые крики, вихрь поднятой снежной пыли…
Но выдюжили не все. Кое-кто из лесорубов, каменщиков, плотников брал расчет, уезжал восвояси. На его место вставал другой.
Две недели стояли жгучие морозы с ветерком, и две недели ходили парни на смену. Потом вдруг Толька первым заметил, как лайки в поселке, до сих пор неподвижно лежавшие в снегу, как по команде, начали возиться, повизгивать, кувыркаться в сугробах. Верная примета — к теплу! И точно: через несколько часов появились темные облака, хлопьями закружился снег. Ветер круто переменил направление и погнал циклон обратно, к холодному океану.
Морозу не удалось сковать работу.
Каштан не сказал никому ни слова, взял да исчез из Дивного. Парни, конечно, сразу забили тревогу.
Дмитрий объяснил путеукладчикам:
— Не волнуйтесь, жив-здоров бригадир. В Москву Ваню вызвали.
— В Москву?!
— Да, в Кремль.
По современным понятиям Дальний Восток не так уж и далек от Москвы. От Хабаровска до столицы, например, всего десять часов лёта на современном лайнере, а такой чудо-гигант, как «Ту-144», домчит всего за три часа. Так что через несколько дней Каштан был уже в Дивном. Из дальневосточного города, где находился аэродром, приехал он ночным поездом. Всегда чутко спавший Эрнест проснулся первым, растолкал Тольку и Сашу. Каштан уже разделся и сидел на своей полке бледный, растерянный.
