Всеволод Иванов - Кремль. У
— Работай, пиши, — сказал ему С. П. Мезенцев, — мы твоего счастья разрушать не будем.
Но пока они играли, новая мысль блеснула у Вавилова, и он молча пошел за ними. С. П. Мезенцев, видимо, был сконфужен его присутствием и озадаченно не знал и не исполнял того плана, для которого он приготовлял и обыгрывал парней.
— К Ужге, к Ужге! — закричал С. П. Мезенцев.
М. Колесников послушно шел.
С. П. Мезенцев остановился на берегу и воскликнул:
— А вот, Милитон, не был ты еще с ними в реке и не спрашивал там.
Он сам рассчитывал, зная, что Вавилов боится воды и ненавидит его, но не рассчитывал своего сегодняшнего обстоятельства и того, что он боится воды, и ему действительно трудно было лезть в воду. М. Колесников уже шагнул, новая мысль осенила С. П. Мезенцева, он воскликнул:
— Да ты их спроси, Милитон, насчет ножниц.
М. Колесников вытащил ножницы и, тупо смотря на них, спросил парней:
— Когда мне, ребята, удобно обрезать ногти?
Они ответили со смехом, что когда угодно. Он раскрыл ножницы и стал медленно остригать ногти. Вода была холодная.
С. П. Мезенцев, очевидно, зная отлично все броды, вывел парней и Милитона к родникам.
Они были ниже его ростом значительно и быстро замерзли. Они посинели. Они стояли бодро. Пицкус и П. Лясных заливались смехом. Парни вначале стояли поодиночке, а затем стали смыкаться друг с другом. Лица их приобрели грифельный цвет. Один из них наконец не выдержал и упал. М. Колесников сказал:
— А еще драться при мне хотел!
Он вышел на берег и пошел быстро. Все торопились за ним. Парень упавший и тот опешил. М. Колесников чувствовал себя героем.
Они шли по шоссе. Вавилов тоже шел. Они увидали угольные ямы и избушки, мимо которых он гнал волка. Они пересекли шоссе.
У кузнецов было много работы, так как мужики везли хлеб с возвышенности на мельницу при Мануфактурах и при проезде сделали кузнецам работы. Скрипели телеги. Великаны-кузнецы и угольщики рады были посмеяться. Они смотрели на дорогу.
М. Колесников пришел к ним, потому что рассчитывал встретить здесь Е. Бурундука. Измаил их остановил и сказал, что едет с ними к кузнецам, где, по слухам, как ему сказали мужики, Е. Бурундук покупал в слободе водку и мед для кузнецов. Он всем рассказывает, что сегодня он все-таки добился у сына, кто же его запорол, и тот сказал по секрету, так как не желает это дело выводить на суд, иначе плохо отразится на его карьере. Дымящиеся кучи угольщиков похожи на вулканы. М. Колесников который день искал свою жену Зинаиду, чтобы сказать ей слова, но не заставал. Он желал прославиться. Он шагал быстро. К нему присоединялись. Пар шел от шагавших. Великаны размахивали молотами и кричали:
— Дешево куем, дешево!
Они увидали водку и мед на столе. Измаил спросил, где же принесший мед. Кузнецы сказали, что убежал в лес за странной птицей, удода решил убить, — красивое, видишь ли, оперение. Е. Бурундук сошел с ума. Один из парней, тот, который упал, показал финку и сказал, что если не дадут выпить, плохо будет. Один из великанов пригласил их пить чай. Все было сильно красиво. В избушке-землянке было темно. Великан поставил мед на горн и принес ковш. Он вытащил скамейку.
Вавилов сидел и не пошел пить чай, и ему было странно, что великаны его так уговаривают. Он уставил для гостей скамейку и выплеснул на нее мед, они сели истово, сразу. Великаны хохотали, бежали угольщики, и великан сказал:
— Он мне хотел, видишь ли, финкой грозить.
Они пытались оторваться, но на всех были праздничные штаны. М. Колесников и опрятный С. П. Мезенцев были встревожены. Великаны ушли. Опять загрохотали их молоты. Парни кричали, что кузнецы здорово научились играть, не в пример С. П. Мезенцеву. Они все перессорились. Вавилов взял тот же ковш, набрал в него кипятку и плеснул на лавку. Он некоторых ошпарил, но парни готовы были терпеть, они требовали сразу. Вавилов плеснул, он понял, что ему сразу же лучше убраться, пока на него не успели обидеться. Он убежал. М. Колесников выбежал за ним. Стояли у дверей избушки кузнецы и великаны-угольщики и хохотали. С. П. Мезенцев остановился и сказал:
— Вот я чего не понимаю: почему это советская власть обидела кузнеца и поставила в герб молот, а забыла наковальню и щипцы.
— Потому что наковальня — ерунда, — сказал молотобоец.
— Вот именно, а щипцы? Изобрести молот не беда, вот и дятел владеет молотом, а вот щипцы — это рука.
— Наковальня поддает и звенит, и, кроме того, на ней гнут.
Они начали кричать друг на друга и наконец тот кузнец, который умело так защищал наковальню, сказал:
— Вы лентяи и держите, сказали, меня из жалости.
Они подрались, спор разгорался, они лихо дрались, сверкали развороченные избушки, прибежали угольщики, драка разгоралась, они вступились за родственников.
IIВавилов решил зайти к рабкорам, чтобы они его поддержали в работе по занятию церкви. Рабкоры ему не понравились, они ребята молодые, но страшно самоуверенные. Они согласились поддержать его кампанию при условии, если и он свою компанию разгонит — они явно намекали на «четырех думающих», — что они сами, будучи не ангелы, — Вавилову всё казалось странным. Ясно, здесь, как и всюду, ему казалась какая-то рука.
Они стали говорить о происхождении какого-то рабочего, который был из кремлевской мелкой буржуазии, и в этом Вавилов рассмотрел намек на то, что он тоже того же происхождения. Они хорошие ребята, и ему зря мерещится его происхождение и все, что связано с этим; но тут дело вовсе не в этом, и это легко можно было опровергнуть.
Он опять чем-то сбился с пути, и, правда, они обещали ему поддержку. Но дело, поскольку оно уже тронуто, появится в стенной газете и в том органе, что переходит уже в уездную газету, и этому придавали много значения, [рабкорам] просто было некогда, они превращались в заправских уездных журналистов, и затем, чем черт не шутит, если пройдет рационализация и удастся поднять производство и выстроить еще пары три фабрик и поднять производство хлопка, то и до губернского или областного центра им тогда недалеко.
Они очень довольны, и вот к этим-то довольным людям, понял Вавилов, ему нет доступа. Он услышал, что раньше его на полчаса сюда приходила Зинаида, которая просила от имени укома и даже обещала написать статью. Вот пишет почти неграмотная ткачиха, и все дело в том, что надо иметь смелость, а он сам, Вавилов, ведает просвещением масс, а статей не пишет.
Парни разговаривали значительно снисходительнее, чем раньше. Зинаида рассказала многие данные, собранные, когда ходила прорабатывать вопрос о церкви в уборные цехов.
Надо приготовить лозунг.
Он стал клеить, и ему не работалось, он вспомнил опять Зинаиду и то, что она всегда успевает и вперед и лучше сделать, чем он, а он, мужчина, умеет только обтачивать сучки, и хуже всего, что ему пришла в голову мысль, что он должен обточить сучок пятый, и обточить немедленно. Он видел военные сны, видел — людям рубят ноги, и они лезут, теперь уже ясно он видел всегда, что рубят им ноги на березах.
Он направился к архитектору А. Е. Колпинскому. Тот горячо обсуждал вопрос о ремонте церкви; у него сидел Трифон Селестенников, который ездил к отцу и хотел бы, чтобы тот поговорил с инженерами-иностранцами о рационализации, а тот устраивает кооперацию с сомнительными плотовщиками, и что у него на уме, понять невозможно. Он устал и прокатился на коне, который принадлежал И. П. Лопте. Что Вавилов так долго не катался, коняшка отличный, хотя и не верховой, у него кровь молодеет.
Вавилов категорически отказался, сказав, что во все время работы он не имел возможности отдохнуть и купил было коня, когда скучал и работал на Мануфактурах, но конь заболел от стояния в конюшне, настолько дело было развито и столько было заседаний. Он вспомнил, как он заступился за «пять-петров»: он молчал.
Архитектор был подвыпивши, Т. Селестенников слушал его внимательно. Вавилов посматривал на Грушу довольно внимательно, и она от него не отворачивалась. Архитектор А. Е. Колпинский подвыпил. Груша после того, как Вавилов придумал историю с церковью, почувствовала к нему внимание, и стала этому чувству поддаваться, и старалась идти по нему скорей до конца. Поэтому она даже не оттолкнула коленку Вавилова, а сама прижалась.
Архитектор А. Е. Колпинский смотрел на все это со странным наслаждением, он и тут пытался восхищаться чем-то. Архитектор спросил у инженера Т. Селестенникова, который отказался в тот день от отца и пытался напиться, он слышал, что это помогает, но это не помогало. Он любил отца, и тот любил его. И так еще не случалось никогда, чтобы отец не пытался объяснить сыну причины и что тут выплыли новые, чрезвычайно тревожные обстоятельства. Он знал, что отец не любит врать и что это, возможно, его и тревожило, но помочь он этому никак не мог, так как был занят по горло. Архитектор слушал [его] восклицания и пил рюмку за рюмкой и, видя, что колени рыжего движутся, сказал: «Поди ты туда же». Тот сказал спокойно:
