Всеволод Иванов - Кремль. У

Шурка Масленникова говорила и посматривала на Е. Чаева, он ходил стройный и красивый. А. Щеглиха ее ущипнула, Агафья это видела, она чувствовала презрение к Еваресту и понимала, что его красота может и прорваться чувственностью, ей хотелось узнать, в чем дело, она подошла ближе к А Щеглихе, и та сразу обрадовалась возможности сводничать и возможности того, что Агафью можно будет уговорить пойти в Мануфактуры, и она сказала, что надо бы следить за парнем, он сегодня девку щипнул, и Агафье это стало неприятно, и А. Щеглиха заметила это и сказала: «Не подумайте, девка у меня не хуже вас, девственница».

Та стояла с подозрительно синими глазами и подозрительно и сладострастно раскачивалась. Агафья ушла, удовлетворенная тем, что она так поглощена богом, что не способна ревновать, и следовательно, как она и предполагала, она ничего не чувствует к Е. Чаеву и держать его на расстоянии будет способна долго.

Несколько плотовщиков вселились в дом, надолго. Домника Григорьевна ставила им чай и ухаживала за ними, постоянно пропадал среди них сухой и резкий Лука Селестенников, и сухой голос его часто разносился по дому. Агафья старалась обо всех думать хорошо, и даже Гурий иногда своей осторожностью и манерой тереть слова возбуждал в ней любовь, но Лука Селестенников, и, особенно, его голос, удивительно раздражал ее.

Она вышла на стену; по реке плыли перья, она выходила каждый вечер, и на закате река приносила перья, они были разных цветов каждый день и иногда очень красивы. Агафья улыбнулась, прошла по стене до Девичьей башни и обратно до церкви Алексеевской и вернулась, среди бойниц трава уже засохла, она вернулась с засохшей травинкой, и все еще раздавался голос Луки Селестенникова, и главное, — никак и никогда не скажет, чего же он желает на земле и во что верует. Верует ли он в Бога? Едва ли.

С. П. Мезенцев был сластена, когда он, охваченный страхом, полез в камыши от сумасшедшего Измаила Буаразова, он, однако, имел смелость подумать, что конфеты и мед — сахару не было в стране — могут намокнуть, он их поднял высоко в руке. Он влез на островок, но по перешейку уже, по гати, раздался шлепающий топот, и он вынужден был, прыгая по кочкам, слезть с холмика, с которого он увидал теплые Мануфактуры, он сел на пенек, все погрузилось в тишину, и раздался голос Измаила.

С. П. Мезенцева пригревало, но он стучал зубами со страху. Он стал есть конфеты, банка меда отягощала его карман, он ее поставил на пень рядом с собой. Он съел одну конфету, и ему показалось тяжелей, он думал, что сможет с ним разговаривать, но он явно боялся. К липовому меду и конфетам устремились шмели, они жужжали, и вначале это было приятно, но затем быстро надоело, и к тому же Измаил вел совершенно непотребные разговоры. Измаил сказал:

— Я слышу, как он сопит. Я выеду и зарублю его, если бы я не боялся потопить в болоте моего коня.

— Надо поступать по закону.

— Это ли не закон — уничтожать ослепителей моего отца и полуубийц моего сына? Я не знаю, счастье отвернулось от Мануфактур. Может быть, это произошло оттого, что в день приезда… А есть такое поверие, что если в день приезда на новое место произойдет гроза и тогда надо поймать такую молнию, которая бы пересекала все небо, и сказать про счастье: «Вселись в меня». Меня настолько удивило здесь, что Кремль, я стоял и смотрел на Кремль и сказал, перепутав: «Вселись в Кремля». Ах, окаянные. — Он поймал овода, и милиционер сказал, что они даже пытаются сбирать сок с болотных цветов, потому что все кончилось, осень.

Измаил продолжал:

— Я должен поступать по закону своей сабли, милиционер.

Милиционер слез с коня, опутал его по островку. С. П. Мезенцев, пригретый на пне, дремал.

Измаил боялся ходить по кочкам, попробовал, но не осмелился:

— Он проворнее меня, убежит!

— Несомненно, — подтвердил милиционер.

Кочки зыбились. Камыши под водой были как вода. Милиционер, чтобы оттянуть Измаила на другое, сказал:

— Отличный конь, тысячу небось стоит.

— Он человек, а людей теперь запрещено продавать.

Милиционер устал и задремал на солнце, потому-то он и сказал, зевая:

— Известно, кто же продает людей?

— Сам я родился в Туркменистане, на границе Персии, и когда в Персии запруживают реку, чтобы нам мало попало воды.

— Мельников, что ли, там много?

— Дабы перевести воду на свои поля, — иногда жадность овладевает ими, или в горах мало воды, нам грозила опасность остаться совсем без воды и также без хлопка, мы оседлали коней, я был впереди, и побежали в набег, чтобы, так сказать, винтовками указать им смысл, я был еще не просвещен революцией и не уважал международные договоры. У меня был отличный конь. Мы по очереди пасли наше стадо, и я видал, как одна паршивая жеребица ожеребилась и жеребенок перепрыгнул через стадо, и так прыжок через мать он повторил несколько раз.

— Прыткий, — сказал милиционер.

— Я понял, что жеребенок не простой, и поменял на своего коня, сказав, что это в память моего первого набега, — и владелец паршивой кобылы согласился, удивленный достаточно. Жеребенок вырос и совершил много со мной революционных подвигов, он был со мной на империалистической войне, — и однажды в Карпатах я его потерял, в горах.

— Какого полка?

— Сорок второго самаркандского…

— Не приходилось встречать из этого полка. Значит, отважился ради коня от полка отлучиться.

— Я искал его, и ночью в горах я зашел к вдове. И так как все время я думал о коне, то, чтобы развлечься, я стал приставать к вдове, она мне и говорит: «Нехорошие у тебя мысли, что ты от коня идешь спасаться к женщине». Я настаивал и трижды отрекся от коня. Я полез к ней. Она играла моей плеткой. «Я забыла уже заниматься тем, что ты хочешь», — сказала она. Она вынула котел, и я увидел в нем голову своего коня. Она голодала и зарезала моего коня, и страсть так потрясла меня, что я ее не убил, а все-таки полез, и тогда конь из котла сказал ей: «Ударь его плеткой». Она ударила меня плетью и превратила в собаку. Она повесила плеть на потолок за матицу, я прыгал и не мог достать этой плети, она мне бросала остатки своего ужина, и я его ел, хотя мне и было противно, но во мне был собачий инстинкт. Вдове того же хотелось, и она разозлилась, что послушала конскую голову, она била меня палкой. Она была противна чрезвычайно, и я понял, почему она ломалась вечером, ей подольше хотелось почувствовать себя красавицей. В то время в горах появилось много волков. Волки истребляли стада. Я был злобен. Слух о моей злобе проник всюду. Пастухи попросили меня у хозяйки, дабы я был предводителем собак, которых пошлют истреблять волков. Хозяйка мстила мне еще и за то, что, сказав слово «забыла», она, действительно, забыла самое главное наслаждение нашей убогой красками жизни. Я истребил волков, так как чувствовал большое негодование и желал смерти. Волки валялись на поляне, куда мы их загнали. Пастухи пришли и стали спорить, чья собака уничтожила волков, ибо они, как и их собаки, струсили.

— Всегда так…

— Вот в том-то и дело, гражданин! Я поставил волков на ноги, — и тогда собаки пастухов разбежались. Пастухи сказали: «Он». Я пошел вперед. Они направились за мной. Я привел их в дом вдовы и указал им на плеть. Они подали мне плеть, и голова моего коня, валявшаяся у двери, сказала: «Ты много страдал, и тебя надо вознаградить, но я умер, так как, побуждаемый плотью, пошел искать в горы кобылицу, и волки задрали меня, и вдова нашла только мою голову, но она должна быть наказана, так как при ее некрасоте чересчур долго ломалась, отчего и произошли досадные недоразумения. Ударь ее плетью». Я ее ударил. Она превратилась в коня, которого ты видишь перед собой и который зовется «Жаным».

— Превосходно, — сказал милиционер, — но коли конский язык даже в Германии, где я просвещался, еще не известен, то со вдовой ты на каком языке изъяснялся, так как мне известно, что ты не понимаешь?..

— Я объяснялся знаками. — Измаил вскочил, ему показалось, что в камышах захохотали, он потряс саблей и закричал: «Вылазь, падаль, я покажу тебе не верить!» — и он разрубил шмеля на лету.

Измаил переменил разговор:

— Вот агитируют за храм, что же ты думаешь об этом?

— Я думаю, что Вавилов просто ищет хлебного места и не революционер. Что ж, это видно по тону, которым он разговаривает с нами. У меня мысль: не женить ли его на младшей [дочери] Колывана Петрова, он может оказаться работником, я к нему приглядываюсь. Рыхлый очень.

— Я так и знал, что Вавилов — предатель, я почувствовал это еще у Гуся-Богатыря. Не похитить ли мне жену для Мустафы, если уж к Кремлю повернулось счастье, — Агафью из Кремля? Пора уж действовать и жить по твердому закону.

— Зинаида лопнет со своими общественными стремлениями и вернется в наш дом, а мне не попасть в Германию, я забываюсь в работе, в службе, и ничего не выходит. Мы даже будем участвовать в драках, в «стенке», так как хотим приучить Колесникова к себе. Это редкая сила, и нам жалко отдавать ее Мануфактурам. Мы думаем с весны начать корчевать лес, и участок нами уже подсмотрен, и, если приучить Вавилова к корчеванию, у нас большие планы, у нас главное — Ложечников, вот бы нам кого прикарманить, — он человек культурный и великолепно, как я понимаю его, мог бы поставить дело. Около них кружок сведущих людей, которые прикарманили Зинаиду, черт их знает, что они могут выдумать, там можно собрать молодежь, они избегают Вавилова и работают среди своего цеха, в вавиловскую культработу Ложечников не вливается, и это самый показательный факт того, что Вавилов ни черта не стоит.