Ирина Велембовская - Немцы
— Смотри, пожалуйста, мой мальчик. Я говорит тебе большой спасибо.
Роза жила после родов пять дней. Из них первые трое суток она не приходила в себя. Молоко у нее даже не появилось, ребенка все время кормили из рожка.
Был тот солнечный теплый день, когда кажется, что ничего плохого быть в жизни не может. Рудольф уже несколько часов сидел возле Розы, но она так и не сказала ему ни слова. Зато, как только приехал Лаптев, она повернула голову и чуть слышно произнесла:
— Пожалейте моего сына, дорогой господин офицер. Он ни в чем не виноват.
Штребль вскочил как ужаленный, выбежал из палаты и на крыльце заплакал.
Лаптев вернулся домой поздно, совершенно расстроенный. Татьяна, кормившая дочь, тревожно спросила:
— Ну, как?
— Умерла недавно. Такая жалость, понимаешь… Столько мук перенести, и вдали от родины, от родных… Все война.
Жена отняла грудь и положила ребенка. Лаптев сел у стола и устало подпер голову руками.
— Что-то наша больница недосматривает. Я уж ругался с главврачом, но Олимпиада говорит, что сделали все, что могли.
— А как же ребенок?
— Ребенок, вроде, здоров, хотя Олимпиада сказала, что недоношенный. Вот с кормлением плохо: грудного молока нет.
Лаптев нехотя поел и лег. Он был так расстроен, что не приласкал на ночь Нюрочку и не поцеловал маленькую Люську. Татьяна тоже была задумчива.
— Петь, — вдруг сказала она, нетерпеливо трогая Лаптева за плечо, — может, мне немчонка подкормить? Молока хватит и ему, и Люське.
— Ну, мы с тобой точно — два сапога пара! — грустно улыбнулся он. — Не выдумывай, Танюша, ты много работаешь, да еще двух детей кормить…
Он закрыл глаза и притворился, будто спит, а сам все думал о том, что сейчас в больнице, может быть, плачет голодный ребенок. А его Люська лежит сытая и спокойная в своей качке. Ему стало не по себе. Лаптев подвинулся ближе к жене и вздохнул.
Розу хоронили неподалеку от Бера. Ее могила была седьмой на высоком берегу Сухого Лога. Немки насыпали на песчаный холмик подснежники. Когда все разошлись, Рудольф еще долго стоял на холодном ветру, не в силах сдвинуться с места.
Маленького Штребля скоро принесли в лагерь. Лаптев распорядился приставить к нему няньку, кого-нибудь из немок Маленькая бёмка Фрони, несмотря на юный возраст, обожавшая младенцев, услыхав об этом, сама пришла к хауптману и попросила поручить ребеночка ей.
— Необходимо, чтобы мальчик выжил, — сказал Лаптев в тот день Олимпиаде Ивановне. — Я лично прошу вас.
— Не волнуйтесь, — улыбнулась докторша, — ребенок здоровый, жизнеспособный, если обеспечим нормальный уход и чистоту, все будет хорошо.
Лаптев вышел от нее обнадеженный и успокоенный.
— А я ведь, кажется, и не поздравил вас с сыном? — приветливо спросил он у Штребля, встретив его рядом со столовой. — Как вы его назовете?
— А как ваше имя, господин начальник лагерь? — по-русски спросил Штребль.
— Петром меня зовут, — просто ответил Лаптев.
— Мой сын тоже будет Петром зовут… — проговорил Штребль и улыбнулся жалкой, вымученной улыбкой.
У Нюрочки появилась новая забота: теперь, кроме того что она нянчилась с Люськой, три раза в день она носила в лагерь парное молоко для маленького Петера.
Бабка, отливая ей в бутылку процеженного, теплого еще молока, предупреждала:
— Смотри, не пролей! Оставишь ребенка голодом.
Нюрочка стучалась у проходной будки и, передавая дежурному вахтеру бутылку с молоком, тоже говорила солидно:
— Смотри, не пролей! Оставишь ребенка голодом. Нюрочку знали уже все вахтеры и отвечали ей весело:
— Есть не пролить, Анна Петровна!
Один раз Нюрочка встретила Штребля. Он нарочно подошел к проходной будке, чтобы познакомиться с маленькой кормилицей.
— Здравствуйте, хорошая девочка, — по-русски сказал он ей.
— Здравствуй. Ты кто?
— Я Штребль.
— Петькин отец?
Он кивнул. Девочка недоверчиво посмотрела на него.
— Я думала, ты белый, а ты черный… Папка говорил, что Петька ваш беленький. Наверное, в мать.
Он поманил ее за собой, и Нюрочка, вопросительно оглянувшись на вахтера, пошла за Штреблем. Он подвел ее ко второму корпусу, где помещался госпиталь, взял на руки и поднес к окну, за которым стояла маленькая кроватка. Нюрочка увидела крошечного Петера, который не спал, а смотрел куда-то вверх мутно-серыми глазками из-под припухших век и чуть-чуть шевелил губами.
— Хорошенький, — желая польстить родительскому самолюбию, нараспев сказала Нюрочка. — Наша Люська тоже такая курносая. А орать здорова! Петька, видать, спокойный у вас.
Штребль не сводил глаз с девочки, но почти ничего не понимал из того, что она говорит. Раньше он был совершенно равнодушен к детям, а сейчас, глядя то на Нюрочку, то на своего мальчика, вдруг испытал прилив нежности, и глаза его затуманились. Он поспешил опустить девочку на землю. Нюрочка ушла, а Штребль задержался у окошка, словно надеясь, что сын ему улыбнется.
Уже три недели Штребль провел в лагере, работая в столярной мастерской, но душа его рвалась в лес. Если бы не Петер, он бы и дня не остался в лагере, хотя работа в мастерской была куда легче, чем бесконечная пилка и колка дров. От старшего по мастерской Штребль узнал, что решено оставить его в лагере до конца лета. Он пошел к Лаптеву.
— Я бы хотел вернуться в лес, господин лейтенант, — сказал он.
— И вам не жаль оставить сына? — искренне удивился Лаптев.
Штребль ничего не ответил, только нахмурился. Вечером в лагерь зашла Тамара. Штребль бросился к ней:
— Фройлейн, разрешите мне вернуться в лес! Я больше не могу. Только прошу вас иногда разрешить мне приходить в лагерь посмотреть на мальчика.
Тамара лишь кивнула, но сразу повеселевший Штребль тут же кинулся собираться.
Утром рано она заехала за ним в лагерь. Рудольф положил свой мешок в тарантас и побежал еще раз взглянуть на сына. Ребенок плакал на руках у Фрони. Штребль вернулся к Тамаре, долго молчал и только тогда, когда они свернули с тракта в лес, вздохнул и, улыбнувшись, сказал:
— Я, конечно, плохой отец. Я еще слишком легкомыслен для этой должности.
Тарантас катился по лесу. Здесь стало совсем зелено, тепло и почти сухо. Наступал июнь. Тамара успела загореть, и Рудольфу она показалась еще красивее, чем прежде. Она молчала, думая о чем-то своем, и ее молчание было для него тягостным и загадочным. И вдруг она сказала:
— Когда твой Петя немного подрастет, мы возьмем его сюда. В лесу воздух очень хороший, полезный. Молоко для него можно в деревне брать. А то ведь ты, наверное, будешь сильно скучать. Правда?
Тамара почти всегда говорила с ним по-русски, и он понимал ее. И сейчас понял, но в ее долгом молчании и этих словах он увидел и другой смысл — она, оказывается, думала о нем. Он схватил ее руку и стал целовать.
— Не надо, — словно испугавшись, что выдала себя, сказала она и отняла руку.
— Я вас люблю, — с неожиданной и отчаянной решимостью прошептал он.
— Глупости какие! — Тамара уже овладела собой и заговорила с ним в своем обычном в последнее время строго-неприступном тоне. — Как тебе не стыдно! Не успел жену похоронить, уже про какую-то любовь выдумываешь. Очень нехорошо, Рудольф. Я бы знала, нипочем бы не взяла тебя в лес. Чтобы больше этого не было, слышишь?
Он молчал и глядел в сторону.
— Вы не должны думать обо мне плохо, — наконец сказал он по-немецки и осторожно прикоснулся к ее руке. — Если бы я хорошо знал ваш язык, я смог бы объяснить вам, что я чувствую, а так… Я здесь чужой, несчастный человек, — Рудольф говорил медленно, надеясь, что она его все-таки поймет. — Роза тоже была одинока, трудно одному на чужбине… Мне ее очень жалко, но разве я виноват, что она умерла? — в его глазах блеснули слезы, и он, будто испугавшись их, заговорил быстрее и решительнее: — Разве это нормально, что взрослому мужчине все время хочется плакать? Зачем умер Бер, зачем умерла Роза? Я знаю, я виноват, но если бы мы остались дома, в Румынии, все были бы живы. Зачем нас привезли сюда? Мы, что ли, виноваты в этой проклятой войне?
Тамара была в замешательстве. Смысл его слов до нее дошел, и ей было страшно жаль Рудольфа, но согласиться с ним она не могла.
28
Как только спала вода в Талинке и наладили переправу через реку, Саша Звонов со своими немцами вернулся в лагерь. Он с нетерпением ждал вечера. Выстирал и высушил перед печкой гимнастерку, нашил погоны и чистый подворотничок, надраил сапоги до блеска и наконец отправился встречать Тамару.
Он ждал ее на опушке, в том месте, где лесная дорога выходит на тракт, спрятался за кусты и нетерпеливо поглядывал то на карманные часы, то на дорогу, по которой она обычно возвращалась. Прошло около часа, когда в конце концов раздался далекий цокот копыт. Тамара ехала рысью, похлопывая лошадку по бокам сломленной зеленой веткой.
