Февраль - кривые дороги - Нина Артёмовна Семёнова
С земли поднимался пар, это солнце сушило ее, и пахло поджаристым хлебом, а небо висело высоко-высоко, далекое и немое.
Васильевна с тоской и болью глянула в это небо и закрыла глаза.
Здесь же, на меже, ее и нашел Сережка, случайно нашел, когда возвращался с охоты. Шел мокрым лугом, беззаботно посвистывая, и вдруг увидел валяющийся на меже знакомый плащ.
— Эй, агроном, вставай, хватит придуриваться! Слышишь, вставай, а то как стрельну!
Васильевна не двигалась, и тогда Сережка, вскинув ружье, выстрелил вверх раз и другой. Он хотел испугать ее, но она не шевельнулась, и тогда он сам испугался.
— Васильевна, что ты? Да что с тобой?
Он тряс ее за плечи, умолял, ругался, пока не понял, что все это бесполезно.
ХОРОНИЛИ ВАСИЛЬЕВНУ ВСЕЙ ДЕРЕВНЕЙ. Просторный гроб из сырых сосновых досок стоял посреди хаты, а рядом с ним на скамеечке сидела Нанка и с удивлением разглядывала всех, кто подходил к гробу поголосить. Голосили бабы и в одиночку, и все хором, но всех забивал переливчатый голос бабки Акулины:
— «Ой, ластушка ты наша перелетная! И куда ж ты от нас улетела, на кого свою крошку покинула?»
Нанка, конечно, и не подозревала, что девяностолетняя бабка Акулина голосила о ней, о Нанке, и жалела ее. Как раз в эту минуту она засмотрелась на сережку в стареньком бабкином ухе. Сережка была серебряная, с красненьким камешком, и, когда бабка Акулина встряхивала головой, сережка будто загоралась, как уголек на загнетке.
За спиной у бабки Акулины Нанка увидела Лину, та стояла, держась рукой за гроб, но не плакала, только глаза блестели, будто и хотели заплакать, а слез почему-то не было. «Она, наверно, есть хочет», — подумала Нанка, да и сама она тоже проголодалась. Как вчера пообедали, так и забыли про еду, хоть есть-то, правда, все равно было нечего — печку-то сегодня не топили. Нанка огляделась: бабы все причитали, и только мать лежала молча в большом белом ящике и была какая-то странная, будто и не мать это, а вовсе другой кто. Нанке так стало жаль ее, а что делать, чтоб помочь матери, она не знала, и потому тоже заплакала. Подошла Лина, взяла Нанку за руку и отвела к окну.
Гроб подняли на руках и понесли, а следом за ним венки, орден на красной подушечке.
Оркестр, который приехал вместе с председателем, заиграл похоронный марш, и вся деревня медленным шагом двинулась вслед за гробом на кладбище.
И как-то так случилось, что в суматохе, в волнении никто не вспомнил о Нанке, даже Лина, и она осталась в хате одна. Она ничего не понимала. Председатель приехал, музыка заиграла, маму куда-то понесли. Стояла посреди хаты, глядя на разбросанные вокруг цветы, и не знала, что ей делать: то ли бежать вслед за всеми на улицу, то ли в хате убрать. Вон сколько понасорили! Она немного подумала, взяла веник и стала подметать пол.
НОЧЬ ЭТА БЫЛА УДИВИТЕЛЬНО ДУШНОЙ. Шелестел под окном тополь. Нанка сладко сопела, подтянув к животу коленки, а Лина лежала и глядела в темноту широко открытыми глазами. А кто-то далеко-далеко пел песню:
Догорай, гори, моя лучина,
Догорю с тобой и я.
Лина вспомнила, как пела ее Васильевна в тот первый день ее приезда. А Нанка тихо ей подтягивала.
Она обняла Нанку, сонную, прижала к себе, чувствуя, как гулко бьется под рукой ее сердечко. Та забормотала что-то во сне про козла, про Колькину рогатку, чмокнула несколько раз губами, будто кого-то поцеловала, потом ясно и громко сказала:
— Смотри, солнце в ведре купается.
— Ты о чем, Нанка?
Лина думала, что Нанка проснулась, но она повернулась на другой бок, подложила под щеку ладошку и снова засопела.
А Лина лежала рядом с ней и все думала, думала.
Разбудил ее громкоговоритель. Его только вчера повесили на столбе посреди деревенской площади, чтоб с утра уже опробовать.
— Говорит колхозный радиоузел. Говорит колхозный радиоузел. С добрым утром, товарищи! И с началом жатвы!
Еще не открывая глаз, Лина протянула руку и пошарила по подушке: Нанки на постели не было.
Где же она?
Накинув на плечи халат, Лина с бьющимся сердцем выскочила на крыльцо. В глаза горячо и ярко ударило солнце, так что пришлось загородиться от него рукой, но когда она отняла руку, то увидела идущую по дороге машину и Нанку, которая босиком, в одном сарафане с оторванным плечиком, бежала за машиной и кричала:
— Сережка, погоди! Сережка-а!
Сережка не слышал, и машина все набирала и набирала ход. Тогда Нанка на бегу подхватила с дороги камень и со злостью запустила им в машину.
Сережка услышал стук и остановился.
— Ты что хулиганишь? — крикнул он из кабины.
— Ага, Сережечка, — сказала Нанка, — я кричу, кричу, а ты как барышня. Ты куда?
— В мастерские.
— Зачем?
— У Федора коленчатый вал полетел.
— Какой вал? — сощурилась Нанка.
— Коленчатый.
— Что на коленке? — уточнила она.
— Ага, тот самый! Ну а ты куда двигаешь?
— С тобой, — сказала Нанка.
— Тогда давай быстрей.
Сережка помог ей взобраться в кабину.
— А тете Линочке своей сказала? — спросил он.
— Не-е. Она еще спит, будить не хотелось.
И вдруг, прильнув к Сережке и заглядывая ему в глаза, попросила:
— А к маме ты меня свезешь, Сережка?
Что ответил он ей — Лина уже не слышала. Сережка включил газ, и машина тронулась. А Лина еще долго стояла на крыльце и сквозь застилавшие глаза слезы глядела им вслед, пока машина не скрылась за лесом. Потом сняла с плетня подойник и пошла в хлев. В хлеву мычала корова, жалобно, сиротливо, просила ее подоить.
КАК ЗВАЛИ МАЛЬЧИШКУ? (РАССКАЗ)
Лена вошла в вагон, села на свободное место и закрыла глаза. В соседнем купе играла гармошка и чей-то низкий, простуженный бас выводил:
Позарастали стежки-дорожки,
Где проходили милого ножки…
«Боже мой, какое это счастье, — подумала она. — Можно вот так сидеть, слушать песню и ни о
