Криницы - Шамякин Иван Петрович
Лемяшевич хотел было сначала возражать, но после этих слов осекся, умолк, бросил взгляд на Малашенко и дрожащей рукой вставил в высокий бокал на приборе синий карандаш, который неведомо как очутился у него в руках. Малашенко понял, что не надо было этого говорить, что во имя какого-то фальшивого этикета он покривил душой, подорвал веру и уважение Лемяшевича к себе как к человеку и секретарю обкома, поняв это, почувствовал себя очень неудобно и решил: «Прав Лемяшевич, и я должен поддержать его, а не Бородку».
— Хорошо, я разберусь, товарищ Лемяшевич. Я обещаю вам разобраться объективно, — вдруг твердо сказал Малашенко. — Знаете что? Вы напишите заявление и оставьте… Ничего не поделаешь, такова форма. Не осудите. Думаю, что можете считать себя директором Криницкой школы на долгие годы.
Лемяшевич встал.
— Спасибо. Я напишу.
Он на прощание крепко пожал секретарю руку.
14
В ту сентябрьскую ночь многие партийные работники легли очень поздно. Далеко за полночь горел свет и в кабинете Бородки. Секретарь райкома читал. Зазвонил телефон. Бородка с неудовольствием оторвался от газеты, взял трубку.
Говорил второй секретарь Птушкин, квартира которого была как раз против райкома.
— Артем Захарович, что же ты режим дня нарушаешь? С тебя берут пример…
Бородка засопел в трубку и не сразу ответил.
— Какой там к дьяволу режим. Режим — это для других. А нам, секретарям сельских райкомов, не до режима сейчас. Читал постановление?
— Читал.
— Быстро вы читаете… Я вот целый вечер сижу, по косточкам разбираю, анализирую каждое положение.
Он взглянул на развернутую на столе газету. Она выглядела довольно странно, вся пестрая от разноцветных подчеркиваний, стрелок, надписей, кружков. Поля, просветы между разделами густо исписаны красным, синим, зеленым карандашами, чернилами. Отдельные фразы подчеркнуты: «Коровы Адамчука», «Мохнач и его политика», «Как создает материальную заинтересованность Лазарев?», «Бюрократы из «Минзага», «Опять коровы… Синицын, Кот, Пузиков», «Ращеня и Баранов» и др. Смысл этих выражений был понятен только одному Артему Захаровичу, хотя некоторые из них тут же разъяснялись, получали дальнейшее развитие на полях газеты в мелких чернильных строчках. Читая вот так, с карандашом, с пером, Артем Захарович испытывал радость творчества. Не было ни одного пункта постановления, на который он не нашел бы примера из жизни своего района. В его голове уже окончательно сложился доклад, который, он знал, придется делать в самые ближайшие дни на собрании актива или пленуме райкома.
Доклад обоснованный, яркий, достаточно критический, с веселыми примерами. От этих веселых примеров многим станет грустно. Представляя себе это и вообще весь тот резонанс, который вызовет его доклад, Бородка довольно потирал руки, улыбался, качал головой и принимался даже насвистывать задорную мелодию.
Несколько дней он ходил с тяжелым чувством, под впечатлением того заседания бюро, на котором впервые «провалили» его предложение о переводе Лемяшевича, и особенно недавнего звонка Малашенко, который вдруг решительно потребовал оставить Лемяшевича в Криницах. А ведь при нём, Бородке, Малашенко звонил завоблоно и поддержал предложение о переводе. Вот и верь начальству! При воспоминании об этом Артемом Захаровичем овладевали злоба и неразумное упрямство себялюбца — добиться своего: выжить Лемяшевича не только из школы, но и из района.
«Мальчишка, выскочка, начитался дрянных романов и корчит из себя героя. Надеется на поддержку Журавского. Дайте только дождаться съезда. Я вам покажу протекцию».
Но в тот вечер, читая постановление, готовя свой доклад, он забыл обо всем остальном. Его, человека энергичного, деятельного, всегда радовали задачи, требующие перестройки работы, новых решений, перестановок, новых людей. Задачи, о которых он читал, были грандиозны. Партия нацеливала на крутой перелом в сельском хозяйстве, и Бородку особенно радовала возможность проявить свой опыт, свою волю, свои способности, в которые он так твердо верил. В новых условиях открывалось широкое поле для его деятельности.
— Черт побери, вы еще увидите, на что способен Бородка! Вы убедитесь, кто настоящий руководитель — Волотович или я! — вслух рассуждал он, любуясь разрисованной газетой и мысленно обращаясь к своим воображаемым недругам.
Вспомнив Лемяшевича, вдруг подумал, что выживать его не стоит, пускай побудет, убедится, что суть не в бытовых мелочах — человек не ангел! — суть в работе. А работать он, Бородка, умеет.
Утром главный механику Баранов, мрачный, небритый, с красными глазами, сказал Ращене:
— Выгонят нас с тобой, Тимох Панасович, мы — практики.
Ращеня вспомнил свои ночные страхи, когда он читал постановление, ссору с женой, опять напомнившей ему о больном сердце, и своё неожиданное и твердое решение остаться в МТС и очень разозлился на паникера механика.
— Так-то вы прочитали постановление! Да это слова человека, который сам себе не верит… Такого действительно надо гнать!..
Баранов ни разу еще не слышал, чтобы Ращеня так кричал.
— За что выгонят? Партия зовет людей в МТС, а ты — выгонят, — понизил голос директор и заговорил уже более спокойно: — Могут заменить человеком с образованием, с опытом, потому что, скажу тебе откровенно, механик ты слабый, техники не знаешь. — Ращеня, человек по характеру деликатный, впервые решился сказать главному механику в глаза суровую правду. — Но ты можешь работать… К примеру, бригадиром…
Баранов побледнел, встал со стула.
— Это что, уже решено? Бригадиром я не пойду! Директор снова рассердился:
— Так иди главным инженером завода, министром, если ты такой гений!.. Ты трактора разобрать не умеешь… Тебя трактористы учат…
— Так же, как и вас… Вы у Костянка, у школьника, комбайн учились водить.
— Учился и буду! И не считаю это позором для себя. И бригадиром пойду, если партия сочтет нужным… хотя я двадцать пять лет в МТС, а не три, как некоторые… Не в самолюбии тут дело… Не так надо работать, товарищ Баранов, как мы до сих пор работали, — относя это и к себе, мягко заключил Ращеня, желая загладить свой резкий тон.
Но Баранов уже стоял перед ним — официальный, сухой, непроницаемый, как в панцире, — и комкал шапку.
— Я вам не нужен?
Он приходил по делу, но ничего не сказал о нем и вышел, сгорбив худые плечи.
Во дворе станции его встретил Сергей Костянок.
— Ну что, решили наконец с тракторами? — спросил он.
— Ничего я не решил и не желаю решать, — угрюмо ответил Баранов.
— Как это вы не желаете решать? Тракторы стоят, а вы, главный механик, не желаете…
— Я практик! Пра-ак-тик! — со злостью, по слогам, приблизив лицо к Костянку, прошипел Баранов и повернул прочь из усадьбы.
Сергей не сразу понял, в чем дело, а когда уразумел, до глубины души возмутился. Его поразило, что нашелся человек, который не радуется великим и мудрым решениям партии, а злобствует и боится за свою карьеру, за свое теплое местечко.
«Дурак безмозглый! И чем скорее тебя выгонят, тем лучше будет для МТС… Скажи пожалуйста, незаменимая особа! Профан!»
Костянок сам пошел к директору, чтобы разрешить вопрос, по которому приходил главный механик. Три дня стояли тракторы из-за поломки деталей, которых, как назло, не оказалось ни в МТС, ни на базе. Сергей болезненно переживал этот простой в такой момент, когда колхозы зоны опять, как в прошлом году, непростительно затягивали сев озимых. И потому он прямо, с порога заговорил о деле:
— Тимох Панасович! Надо нам наконец решать с тракторами…
Но Ращеня остановил его. Он ходил по кабинету, довольный собой, своей решительностью в разговоре с главным механиком, и ему не хотелось портить хорошее настроение, а требовательный голос Костянка, которого он любил, уважал и приходу которого был рад в такую минуту, сулил неприятности. Директор сжал его руку, не давая говорить.
