Александр Шеллер-Михайлов - Гнилые болота
— Пошли вы, господа, въ ходъ, — шепнулъ намъ Носоввчь. — Гуляйте, побѣдители: что-то послѣ будетъ!
Много во всемъ этомъ было комическаго; каждое слово, каждая фраза вызывала невольную улыбку, и никогда не чувствовали мы такого прилива веселости и смѣшливости, какъ въ эти дни перваго акта школьной комедіи.
А, можетъ-быть, въ то же время, когда мы плясали на балу, въ томъ же самомъ зданіи, разсчитывался Рейтманъ-père со своимъ сыномъ за греческій экзаменъ. Жаль мнѣ этого мальчика и тѣхъ дѣтей, которыхъ онъ учитъ теперь. Вѣдь онъ тоже учителемъ сдѣлался, и такъ же толстъ, и такъ же за уши умѣетъ драть, какъ его отецъ… Наслѣдственные палачи!
VI
Старые знакомые
Я отдался всецѣло школѣ, которая сдѣлалась мнѣ дорога, и проводилъ дома очень мало времени. Молодыя личности моихъ друзей, притокъ новыхъ мыслей, полныя надежды на будущее, разговоры, исполненіе разъ возложенныхъ на себя обязанностей, все тянуло меня въ нашъ тѣсный кружокъ. Отецъ и мать были этимъ довольны. Они успѣли хорошо разглядѣть моихъ товарищей, знали, что дѣлалось и говорилось въ нашемъ обществѣ, и чувствовали, что я становлюсь порядочнымъ человѣкомъ и приготовляюсь къ жизненной дѣятельности. И они, и я были настолько честны, что не насиловали другъ друга. Они не заставляли меня сидѣть дома, высиживать праздную скуку и забавлять ихъ своей болтовней; я часто отлучатся изъ дома, не опасаясь пошлыхъ подозрѣній со стороны родителей въ холодности къ нимъ или въ чемъ-нибудь еще болѣе худшемъ. Но мы, если это было возможно, стали еще дороже другъ для друга; рѣдкія минуты, проводимыя мною въ семейномъ кругу, были чрезвычайно оживлены. Отецъ и мать интересовались всѣми подробностями нашей школьной жизни, и я откровенно разсказывалъ обо всемъ. Мои надежды на будущее оживляли стариковъ.
— Поживемъ мы еще, — говаривалъ отецъ:- славно поживемъ на старости лѣтъ.
— Мнѣ, отецъ, и теперь славно живется на свѣтѣ,- замѣчалъ я, и точно, мнѣ хорошо жилось. Я чувствовалъ, что я не лишній на свѣтѣ, и начиналъ въ этомъ сознаніи признавать величайшее человѣческое счастье.
Въ маѣ, когда у насъ оканчивались годичные экзамены, мы получили письмо отъ бабушки; она писала, что внукъ генеральши Звѣревой выходить изъ корпуса, и потому обѣ старушки пріѣдутъ въ Петербургъ. Мы обрадовались. Намъ хотѣлось взглянуть на нашу старушку, съ которой мы не видались полтора года и только изрѣдка переписывались, и знали изъ ея писемъ о плохомъ состояніи ея здоровья. Въ день пріѣзда бабушки я и матушка поспѣшили въ домъ Звѣревой, гдѣ должна была остановиться бабушка. Старушка была тронута до слезъ, расцѣловалась съ нами, сильно суетилась, то усаживая насъ, то подзывая къ себѣ, чтобы еще разъ поцѣловать меня или матушку. Она не то, чтобы состарилась во время разлуки, но опустилась и обрюзгла. Ея черные глаза стали какими-то сѣроватыми и тусклыми и плохо видѣли: разсматривая меня, она прибѣгала къ очкамъ. Толщина носила признаки водяной,
— Боже мой, какъ ты выросъ! совсѣмъ другое лицо у тебя сдѣлалось! — говорила она мнѣ, лаская и цѣлуя меня. — Теперь оканчивай поскорѣй ученье и начинай служить, покуда жива Звѣрева. Ей знакомы всѣ важныя лица въ Петербургѣ.
— На службу еще рано, бабушка, — опрометчиво отвѣчалъ я.
— Какъ? ты не хочешь служить? Ахъ, Саша, Саша! — проговорила она, качая сѣдою головой. — Чѣмъ раньше, тѣмъ лучше; люди не вѣчны, и я въ гробъ смотрю. Кто безъ меня похлопочетъ о тебѣ? И дядя твой былъ такимъ же хорошенькимъ и умненькимъ мальчикомъ, какъ ты; но не хотѣлъ служить, идей вредныхъ набрался, вольтерьянцомь сдѣлался, все отвергать сталъ — и что же изъ него вышло?
Я улыбнулся, услышавъ о томъ, что дядя все отвергать сталъ, и раскаялся въ своей необдуманности и опрометчивости; теперь приходилось объясниться поневолѣ и толочь воду въ ступѣ.
— Я буду, бабушка, служить, но теперь еще рано; поучиться надо.
— Учиться! А годы-то уходятъ, да улетаютъ; гляди: въ твои лѣта, дружочекъ, сыновья и внуки Звѣревой уже офицеры и камеръ-юнкеры, а ты все еще школьникъ. Къ школьнику никто никакой аттенціи не можетъ имѣть.
— Мнѣ, бабушка, ни офицеромъ, ни камеръ-юнкеромъ не быть.
— Чѣмъ же ты думаешь быть?
— Учителемъ буду.
— Учителемъ! Господи! Что съ тобой безъ меня сдѣлали? Учителемъ! Да вѣдь учителя бурсаки, неужели же и ты этимъ хочешь быть? Вѣдь это значитъ не имѣть никакого самолюбія!
— Бурсакомъ и поповичемъ не буду, потому что не могу; а титулярнымъ совѣтникомъ, можетъ-быть, сдѣлаюсь, — смѣясь отвѣчалъ я, хотя мнѣ и было какъ-то неловко отъ этого разговора.
— Ахъ, Саша, Саша!
Бабушка опять закачала сѣдой головой.
Мнѣ было жаль старушку. Въ годы дѣтства я находилъ какой-то человѣческій смыслъ въ ея рѣчахъ; теперь же онѣ казались мнѣ страшною безсмыслицей. Подъ вліяніемъ дѣдовскихъ правилъ, она говорила: гнись, ползи и доползешь до виднаго мѣста, и въ то же время взывала къ человѣческому самолюбію, заставляла гнуться и ползать во имя его. Она говорила это, хотя сама бѣжала отъ тѣхъ же дѣдовскихъ правилъ изъ барскихъ хоромъ.
Отъ нея мы узнали о существованіи дяди; онъ тоже пріѣхалъ въ Петербургъ, собирался жениться и назначилъ бабушкѣ первое свиданіе у насъ, не желая встрѣтиться съ нею въ домѣ Звѣревой, гдѣ бабушка служила, по его выраженію. Свиданіе было назначено на другой день. Бабушка пріѣхала къ намъ къ обѣду. Около двухъ часовъ, когда было накрыто на столъ, къ нашему дому подкатилъ экипажъ. Я побѣжать къ окну. У подъѣзда стояла щегольская коляска и изъ нея выпрыгнулъ, какъ пятнадцатилѣтній мальчикъ, дядя, у котораго темнорусые волосы почему-то превратились въ черные. Онъ подалъ руку дамѣ, сидѣвшей въ коляскѣ. Хромая, немного кривобокая, она повисла на его рукѣ и, едва переставляя хромыя ноги, заковыляла за нимъ.
— Это что за лягушка-царевна? — воскликнула бабушка.
Я расхохотался; отецъ пожалъ плечами.
— Не стыдно ли такъ называть совсѣмъ незнакомую женщину? — съ неудовольствіемъ замѣтила добродушная матушка и вспомнила, что на столъ уже накрыто, а обѣдъ приготовленъ не слишкомъ роскошный.
Она поспѣшила послать кухарку за пирожнымъ и уже была не въ духѣ: ее смутилъ пріѣздъ барыни-обладательницы роскошнаго экипажа.
— Матушка, — драматическимъ голосомъ воскликнулъ дядя и, рисуясь, подбѣжалъ къ бабушкѣ, таща подъ руку свою спутницу, одѣтую въ свѣтлое шелковое платье съ вырѣзнымъ лифомъ. У нея съ одного плеча свалилась шаль, и мы могли разглядѣть довольно желтую шею и тощую грудь, едва прикрытыя тюлемъ. — Рекомендую вамъ мою невѣсту, — произнесъ дядя и, кажется, хотѣлъ объявить ея имя, но его остановило невольное восклицаніе бабушки:
— А, Настенька? — вырвалось у нея.
Это восклицаніе смутило всѣхъ. Спутница дяди оправилась первая; она бросилась къ бабушкѣ, схватила ея руку, поднесла ее къ своимъ тонкимъ, сладко улыбающимся губамъ и заговорила какимъ-то дѣланнымъ, дѣтскимъ голоскомъ:
— Maman! Maman! какъ я рада васъ видѣть, какъ долго я ждала этой встрѣчи, какъ я хотѣла познакомиться съ вами, maman! Вы мнѣ позволите называть васъ съ сегодняшняго дня этимъ именемъ; я такъ давно никого не называла этимъ сладкимъ названьемъ! — лепетала она и немного закатила глазки.
— Называйте! называйте, если вамъ угодно! — пробормотала бабушка и тяжело опустилась на кресло.
Молодая особа подбѣжала къ матушкѣ; дядя говорилъ съ отцомъ. Я стоялъ подлѣ бабушки.
— На содержаніи! Господи, онъ на содержаніи! — тихо шептала старуха, покачивая головой, какъ бы въ забытьи.
Я слышалъ эти слова, понималъ всю ихъ горечь, и у меня сжалось сердце за старуху, добрую, честную, хотя и испорченную воздухомъ гнилого болота. Она вполнѣ понимала позоръ сына. И точно, что же можетъ быть гаже, постыднѣе мужчины, живущаго на счетъ женщины? А между тѣмъ, тысячи подобныхъ господъ толкаются по городамъ Европы и нашей Россіи, одѣтые въ щегольскія военныя и статскія платья, разъѣзжаютъ въ блестящихъ экипажахъ и трутся въ великосвѣтскихъ обществахъ, хотя не получили ни наслѣдства, ни клада, и вступили въ жизнь съ однимъ пригляднымъ личикомъ, да болтливымъ язычкомъ. Всѣ это знаютъ и жмутъ, не краснѣя, ихъ грязныя руки, потому что въ этихъ рукахъ блещетъ золото. Ихъ считаютъ выгодными женихами, и не одна матушка, которая топчетъ въ грязь падшихъ женщинъ, своихъ сестеръ, не задумается отдать свою дочь за одного изъ этихъ гнилыхъ господъ. Они, изволите ли видѣть, шалятъ, предаются увлеченіямъ молодости!..
Мой дядя вступилъ на этотъ торный путь безъ всякаго сознанія и попрежнему оставался младенчески-спокоенъ, безгрѣшенъ по наружности. Меня всегда удивляла эта особенная черта въ его личности. Рѣчь его дышала честностью, и уже роились въ его головѣ новые планы полезной дѣятельности; онъ замышлялъ какое-то гуманное предпріятіе, говорилъ, что нужно облегчить жизнь рабочаго класса, толковалъ о причинахъ послѣдней французской революціи, поклонялся, по-старому, запрещеннымъ книгамъ. Онъ былъ юнѣе и энергичнѣе на словахъ, чѣмъ когда-либо прежде, и совершенною искренностью звучали его слова:
